Сигрид Унсет. Кристин, дочь Лавранса
М: Азбука-Аттикус. Иностранка, 2017
Когда-то я любила сцену с волками, так и не вышедшими на сцену, но, знали в округе, точно затаившимися там, в лесу, через который героиня что ни день ходила избыть горечь взросления. Она воцарилась хозяйкой в прославленной родовой усадьбе, так что вторая часть романа, посвященная ее замужней судьбе, так и называлась: «Хозяйка», — но ходила через зимний лес с волками, одна, беременная, чтобы встретить мать, которую она не догадалась позвать на первые свои роды. Не догадалась, но верила: мать приедет, — такова ведь прозорливость материнской любви и обратная сила взросления: чем упорней и дальше рвалась дочь из семьи, тем острее затосковала она в мужнем доме, где, как следовало ожидать, отчий дом ничто не напоминает.
Я любила этот эпизод, и до сих пор он у меня перед глазами, и, перечитывая этой зимой, когда моя еще не старая и готовая приехать помогать мама ушла из жизни после непродолжительной и тяжелой болезни, я боялась, что не выдержу: ломиться через недобрый лес, не щадя себя, в надежде на встречу, которой по всем земным законам не суждено сбыться, тоскуя по единственной родной душе, и от тоски этой не так уже радоваться, что вот ты вдруг и хозяйка сама себе в чужом, не согретом домашним, материнским теплом мире, — какая правда в этом образе, какая вечная сила и завершенность, будто не эпизод, а гениальное стихотворение.
Но я выдержала, и удивилась себе, и подумала, что зимний ожог одиночества, видимо, затягивается привычкой к терпеливому ожиданию: главное — верить, что материно тепло обращено к тебе, а откуда, с саней ли, спешащих по твоему новому адресу, из усадьбы ли детства, где всё знакомо и потому-то сейчас далеко, из лесу ли, где волки, конечно, но ведь и чужая мать, приютившая и не метафорично обогревшая Кристин, и вызвавшая наряд мужчин, чтобы проводили хозяйку, и позванная потом, да, в отличие от матери, позванная на роды.
Я тоже заметила, что днями, когда особенно резко отдалялась моя родная по шкале бытия, — этими тоскливыми днями со мной особенно почему-то ласковы пожилые торговки ближних магазинов и случайные пассажирки районных автобусов
И заплакала я в итоге на эпизоде совсем другом.
Роман «Кристин, дочь Лавранса» Сигрид Унсет был переиздан в конце года одним томом, и к декабрьской книжной ярмарке мне попалась на глаза рекомендация Галины Юзефович. Критик хотела сказать короче и представить книгу удобной для хватания с лотка, и сделала это столь убедительно, что возникло желание проверить, правда ли со мной случилось это долгое, уединённое, как через лес, погружение. «Бесконечная, но совершенно не утомительная история о любви занудной и правильной Кристин к легкомысленному рыцарю Эрланду на фоне средневековой Норвегии, которая способна обеспечить читателю множество мирных вечеров. Удобно, что на сей раз все три романа — под одной обложкой», — звучала рекомендация, и я почувствовала, будто это близкого мне человека описывает стороной и скоро прошедший свидетель, схвативший случайное впечатление от черт, которые я наблюдала годами сложенными.
«Занудной и правильной» рекомендована Кристин, будто отличница из не самого умного школьного кино. Эффект «занудства» и правда возникает от того, как много героиня парится — копается в прошлом, не даёт ни себе, ни мужу, ни молодой невестке, перед которой уж могла бы форсу нагнать, забыть страстное безумие, решившее ее судьбу. Метания героини, кажется, сегодня решаются так же легко, как затруднение героев «Евгения Онегина»: кому бы ты ни отдана, иди туда, куда влечет тебя свободный ум. Ну не было тогда развода и добрачное сожительство под запретом — вот люди и мучались, как без полароида.
Да и от отца Кристин Лавранса людей повеселее подчас тошнит. Величественная фигура тихого воина, оставившего ратное дело ради возделывания земли и сберегания семейного очага, сжимается до образа неловкого в любви мужчины, которому в лице его страстной жены и своевольной дочери мстит женское начало, отвергаемое им годами. Целомудренный Лавранс, узнавший о неверности своих дорогих женщин, вызывает сочувствие, но и смешон. Тем, что он сделал для семьи все, но не смог единственного, что им, кажется, действительно нужно.
На современный взгляд в романе Сигрид Унсет много таких секретов, открывающихся просто. Почему Кристин счастлива, а ее жених Симон нет? Потому что, скажет психолог, она идёт за желанием, а он позволяет за себя желать другим. Почему Эрленд сбегает от жены? Потому что нельзя из года в год подправлять мужа пилой, да ещё и заявить в итоге, что он никогда не дорастет до твоего покойного отца — ведь с таким соперником ему меча не скрестить. Почему сестра Кристин обломала зубы о брак своей мечты? Потому что нельзя выходить замуж ради того, чтобы стать любимой дочкой. Почему у кроткой с виду Кристин так много конфликтов с мужем и недопонимания с выросшими детьми? Да потому, что ей не важно, чем они живут — лишь бы под ее властью, и кротче всего она становится, когда хочет больнее надавить. Почему брак Кристин и Эрленда закончился ссорой лисы и журавля, когда каждый не мог насытиться и навсегда остаться в доме другого? А не надо было Кристин поступаться страстью ради детей — всякому сегодня ясно, что жертва — это манипуляция, и представление о долге, вытеснившее чувства более настоящие и сильные, не воссоединит семью. И что стоит жене Лавранса простить себя за ошибку юности, неужели не понимает, как непродуктивно чувство вины?
В романе хочется подправить мировую гармонию. Рачительная хозяйка здесь венчается с повесой, глубоко любящий человек — с глубоко безразличной ему девушкой, пылкая жена клянет себя со страстью, которую отказался утолить ее молитвенник-муж, любимый сын женится на той, кто выживет из дома его мать.
Роман устроен несправедливо, все в нем как назло, как будто для того только, чтоб помешать жить.
Вот почему, перечитывая однотомник, я заплакала на сцене смерти непризнанного духовника героини — бродячего монаха Эдвина, который допускал к таинствам недостойных — и за то был лишён права служительства, но народ, стекшийся к его одру, воздал ему по заслугам.
Единственная справедливая история в книге тронула, как чудесное исцеление, которое в книге ни разу не случается по молитве — и только однажды произойдет: с престарелой монахиней, ничего для себя не просившей.
Эрленда так много в сердце Кристин, что до поры он заслоняет Эдвина.
Брат Эдвин дважды является в романе — посмертно, и будто во сне. Оба видения связаны с эпизодами паломничества Кристин — но это не только она выдвигается из усадьбы к храму, а в ней самой будто бы раздвигается неф.
«Занудную и правильную» Кристин я люблю такой, бросившей стены и меха, с узлом за плечами, куда в дорогу завернули ее первенца, кормящей грудью у ручья, пока сушатся на камнях тут же выполощенные пеленки, спокойно приветствующей по пути бывшего жениха. И, много лет спустя, ушедшей от последнего в доме сына, выпустившей бразды правления и скинувшей удила ревности, берущей на руки случайных немиловидных младенцев, баюкающей умирающего монаха, привечающей приблудившихся по пути сорванцов.
Брат Эдвин каялся ей перед смертью, что слишком любил бродить по земным дорогам, — и Кристин убеждается, что жизнь можно любить только так, ногами, ушедшими далеко от дома, и руками, в которых ничего своего.
Она поймет, что на самом деле любила жизнь и была счастлива, только когда на последней дороге вспомнит ее, как сон.
Роман устроен несправедливо, думаю я, и в самом деле: здесь не работает логика наказания, и не будет показательного преображения.
И потому слова местной ведьмы фру Осхильд, покоряющие меня житейской мудростью в начале романа: я, мол, не просила сбавить плату за лучшие дни в моей жизни, а лучшее обходится куда как дорого, поэтому умнее довольствоваться днями просто хорошими, — слова эти блекнут к финалу: нет в них места для милости, только расчет, нет чудесной возможности, только неизбежность.
Кристин, дочь Лавранса, выросла любимой дочерью — и до последнего действует, как ребенок, уверенный, что его свобода не перевесит родительской любви. Прокаявшись всю жизнь и напоследок взроптав на Бога, зачем позволял ей всегда поступать по-своему, она в заключительный свой подвиг бросается, как в любовную авантюру: отбивает приманенную на хлеб беспризорную жертву у озверевших от чумы отморозков и, не откладывая, чумной еще ночью идёт погребать останки матери спасённого мальчика — и всё это от своеволия, взятая на слабо, упорная и сильная, как в юности, занудная от гнева, доводящего сумасбродство до конца.
А это просто я снова ребенок, и Бог делает со мной, что захочет, — трогательно говорит ей брат Эдвин, перемогая боль. Но Кристин, кажется, с неба люба до смерти такой: сорвавшейся из рук отца и делающей, что захочет, пока он не поймает ее на другом крае буйно цветущего поля.
Читая во второй раз, я впервые обратила внимание, как достоверно изображены в романе младенцы и дети — глазами матери. Кристин с сегодняшней точки зрения — образец естественного материнства. Вот ее хилый ребенок, три года не спускаемый с рук; вот ее инстинктивная мысль: что подумают дети, когда не найдут нас обоих? — после роковой ссоры с мужем и маленький нежный Мюнен, вышедший из покоев навстречу этой мысли-тревоге; а вот и обречённый последний ребенок, засыпающий голодным у полновёдрой груди; и сестра — крошка Ульфхильд, которой не дожить до расцвета, выпускающая «из утомленных рук» надаренные сокровища.
Когда после многих мелких и, теперь знаю, достоверных подробностей укачивания, старинных пальчиковых игр, плетения венков на всю ватагу, опасных шуток с червяками и мечом, подростковых удалей и на широкой родительской кровати невинных валяний — когда после этого читаешь, что старый Симон, умирая, стонет, как ребенок, который знает, что его не услышат, — узнавание пронзает, и хочется спешить к любому, кто рядом, чтобы понял: ну что ты, услышат, непременно.
Взрослую Кристин, дочь Лавранса, всю жизнь питает отцовская любовь, разомкнувшая руки. Кристин, мать шести сыновей Эрленда, не разожмет объятий, пока из ее рук не вывернется набравший воли в крылья птенец.
Сильный отец и заботливая мать — с точки зрения психологии, в романе даны идеальные модели родителей. С поправкой на то, что это не муж и жена, а отец и дочь, а также на то, как мало хочется подражать им в их идеальных ролях.
Психология этим и дешевит роман, что читаешь его, как историю любви с путаной мотивацией, и думаешь, что разберёшься и прорвешься к счастью.
Но счастье — не цель ни героев, ни романа, ни отраженного в нем мироздания.
Галина Юзефович потом в посте о мотивации к чтению написала, что не знает, что такое духовность.
Я тоже не скажу, что знаю, хотя в духовной как раз литературе отличие жизни духа от от жизни души раскрыто.
Я скажу, как вижу его в романе.
Как отличие любви земной от любви небесной. Объятий отца от объятий матери. Пути Лавранса от пути Кристин.
Ещё одна великая сцена в романе — признания на сене. Жена добивает оскорбленного дочерью Лавранса — исповедью о своей юности. Всю жизнь потом, Лавранс мой, мне казалось, я мелю тебе землю вместо хлеба, как в аду неверные жены своим мужьям, — говорит она. И он отвечает: но, моя Рагнфрид, земля должна быть перемолота, чтобы хлеб взошел. И когда она в порыве благодарного самоуничижения пробует поцеловать ему руку — он отдергивает, мы думаем, отвергая, — но тут же прижимается к ее руке головой.
Лавранс, которому уготован путь воина меча или церкви, пасет овец своих — как апостол Петр, которого трижды просил о том Иисус, — и ни от чего их не упасет, и, себя самого сохранивший верным и чистым, пройдет через их позор и позднее раскаяние.
Потому что его любовь не для себя — она не для гордости и тепла, она не тешит, а теснит сердце.
И именно поэтому дочери Лавранса так легко и страшно его огорчить: она может делать всё, что захочет, и возмездие, которого она страшится всю жизнь, не настигнет ее, и тем глубже ее печаль обо всем, что у нее сбылось.
Ее «занудство» в духовном смысле не что иное, как тяжесть сокрушенного сердца.
Роман-реконструкция позволяет всерьез почувствовать, каково жить в мире, где главный критерий поступка — бояться Бога.
Не «быть адекватными» как скажет психолог. Не жить экологично. Не быть верным себе и не добиваться большего.
А бояться Его, как отца, который опять ведь позволит жить, как захочешь: отец готов к тому, что ты его огорчишь, — это ты не сразу поймёшь, как больно тебе от его печали.
В этой невидимой брани Средневековья — когда человек живёт, ежеминутно делая выбор между бессмертием и гибелью души, — рыцарь Эрленд удивительно современный герой. Как нравится мне он тем самым, чем раздражает зануду-жену: пропинал родовое имение, сорвал государственный заговор, подставил именитых соратников и сам едва не сгинул, — и вот ходит в женином имении, по не им ухоженному дому, и поглядывает на не с ним знавшихся соседей свысока, будто он по-прежнему хозяин сам себе и победитель.
Это, думаю я, в психологии и называется уверенностью в себе: чувствовать себя хозяином Хюсабю, даже потеряв Хюсабю.
Дай Бог мне безбоязненное сердце, — молится, как рассказывают в романе, вдова о единственном смертельно больном сыне, и я учу эту молитву из романа, когда молитвы о чудесном исцелении нам с мамой тоже не помогают.
У Эрленда было безбоязненное сердце — Божий дар. Он ни о чем не сожалел и ни над кем не трепетал, он жил легко.
И финальный свой подвиг совершил, как всё, что совершал с юности: в горячке и втуне, разрушая, чтобы спасти.
Так любят лёгким сердцем дети, кого не берегли у края поля и за кого не огорчались всерьез, кого рано выпустили из объятий и никогда не пытались надолго удержать.
Дети, не знавшие полноты любви ни отца, ни матери.