Дмитрий Быков. Июнь
М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2017
«Так критик, желая уязвить автора, вечно бранит новую книгу сильнее предыдущей, даже если предыдущая тоже никуда не годилась». Даже удивительно было в середине романа встретить фразу, которая никакого отношения к сюжету не имела. Словно автор на мгновение отступил в сторону и проговорился о своем, наболевшем. Впрочем, других таких «оговорок по Фрейду» в романе «Июнь» нет.
Книга Дмитрия Быкова — исключительно цельный текст, хотя поначалу и вызывает легкое недоумение. Кажется, что тебе рассказывают длинную тягучую историю про дальнего родственника, а воспитание не позволяет прервать рассказчика вопросом: «И к чему же все это?» Торопливому читателю двадцать первого века хочется сразу добраться до сути, до морали, до вселенской жути в конце концов. Но здесь нас ждет совсем иное — ужас обыденного, затягивающий постепенно, фраза за фразой. И простые, даже красивые, на первый взгляд истории оборачиваются фантасмагориями, в конце каждой из которых невольно прорывается изнутри тебя самого: «Сжечь! Сжечь их всех! Ведь иначе никого не спасти!»
Три части, три очень разных, но очень похожих героя.
Первый из них — студент Института философии, литературы и истории, книжный мальчик Миша Гвирцмана. Легкий и талантливый, словно юный Пушкин в советском лицее, он также легко и по-пушкински влюблен в однокурсницу. Но та предпочла другого. И дуэль между соперниками не состоялась, другой — куда менее талантливый и везучий — погиб на Финской войне. Впрочем, ее можно посчитать за дуэль: Дантес погиб, гений уцелел. Только счастливого финала не случилось — Миша попытался завладеть вниманием девушки, но вполне невинный поцелуй обернулся обвинением в домогательствах, комсомольским собранием и изгнанием из института. Этот переломный момент мог бы все переменить в судьбе и — что куда важнее — в душе героя. Но снова не случилось, мы не знаем каким поэтом был Миша, а человеком он оказался довольно неприятным. Его легкость сродни легковесности, его честность близка к жестокости, а удачливость — пусть и вызывает у героя чувство вины за то, что незаслуженна — превращает его в труса и слабака.
Но в обличения скатиться очень просто, и если бы роман был задуман автором, как обвинительный приговор прошлому (и нынешнему) времени, то здесь бы стоило закрыть книгу. К счастью, уже в первой части Быков добавляет на холст реальности мазки безумия. Это еще не дьявол, разгуливающий по Москве, но уже предчувствие странного — Миша видит то ли призрак, то ли видение, то ли саму предавшую его возлюбленную там, где ее быть не могло. На героя безо всяких причин набрасывается кондуктор в трамвае, а пассажиры вдруг встают на сторону обидчика. Здесь не комсомольское собрание, где происходящее было подлым, но объяснимым, здесь что-то тяжелое и давящее, словно надвигающаяся гроза.
Даже классическая проверка чувствами выглядит иной. У героя есть муза души и муза тела, он не стремится остаться с одной из них. Да и не смог бы, ведь воздушная Лия говорит, что будет с ним в неопределенном «потом», когда Миша переживет «плохую женщину», а сама она — другого мужчину. А Валя — невенчанная вдова и предательница — предпочитает простой и житейский путь, хотя и делает «передышку на Михаила» всякий раз, когда их дороги пересекаются. И страшно здесь то, что это история молодых людей, для которых любить должно быть так же естественно, как дышать. Но, выходит, они не дышат. Лия в конце уезжает, не успев проститься. И только повторяет: «Я никогда, никогда не увижу его больше, разве что чудо, но чуда не будет». А Валя... бедная Валя, земная и телесная, героиня которой позволена звериная тоска (ведь женские персонажи в романе, они не вполне люди, это ожившие символы, образы стихий и эпох) произносит: «Как было бы хорошо, если бы ты просто ушел на войну, а я бы тебя просто ждала! Господи, как бы это было... без всего этого, знаешь, без всей этой дряни...» Столько раз герой мысленно и вслух называл дрянью ее саму, а порой и себя, что фраза Вали читается: «Как было бы хорошо без нас». И немедленно начинается война, а вместе с ней заканчивается первая часть.
Герой второй части — журналист Борис Гордон. И странности начинаются сразу, хотя на первый взгляд ничего странного нет — конец тридцатых, советский журналист с примесью еврейской крови имеет пять разных имен. Журналист — на работе, Ильич — в ТАССе, Гордон — для жены, Борис — для любовницы, и Команч... вот эта часть жизни героя открывается одновременно неожиданно и ожидаемо.
Перед нами история мужчины средних лет, который меняет женщин вместе с эпохами (те самые героини-символы). Его жена Муретта (ее настоящего имени мы так и не узнаем) — из «двадцатых»: яркая, броская, но умеющая подластиться и подладиться, словно кошка; его любовница Аля — дитя «тридцатых»: наивная, восторженная «возвращенка», которая видит в советской реальности сказку, недоступную в Париже. И кажется, что история Бориса — это продолжение истории Миши: с кем твое сердце, человек? Какой из путей выбираешь ты? И тут уже не будет счастливого избавления от выбора, поскольку не о стихиях речь идет. Героини превратились в символы изменчивого мира. Но они все еще люди, и Муретта неудачно попыталась покончить с собой, а Алю арестовали. И снова выбор, та самая «жизнь на два фронта» из разумной позиции превращается в двойную плаху. Направо нельзя, но и налево невозможно, и вот уже Гордон совершенно равнодушно поддерживает жену, Борис пытается помогать рассыпающейся семье Али (отца тоже взяли, мать в истерике, брат слишком молод и наивен до прагматизма, он спросит: «Что я могу рассказать о вас, когда меня арестуют?»), Журналист старается использовать служебное положение, Ильич — сохранить лицо, а Комач... этот все так же ведет беседы с «человеком из органов», надеется тем самым спасти Алю и даже готов кого-нибудь сдать. В тот момент, когда нужно было стать цельным, герой рассыпался окончательно и приобрел новую маску — Шестого, который просто ненавидит все вокруг и жаждет войны, что сметет и немецкую чистоплотность и русскую грязь.
Кстати, тот самый «человек из органов» появляется в романе с такой осторожной аккуратностью, что не сразу понимаешь, кто он. Просто психотерапевтические беседы, просто разговоры. Ничего более. Но когда он просит героя поговорить с арестованной Алей, выяснить у той что-нибудь об ее отце, потому что «признание вины решает все. Пока человек не признался, он не исцелен», «органы» превращаются чуть ли не в орден иезуитов. Человека сжигают не из-за вины, а ради спасения его души. Но до этого вину он должен признать.
Борис в итоге отказывается от всего: от Муретты, к которой уже не может вернуться, от Али-Ариадны (да простит меня автор, но такой выбор имен — игра в поддавки), путеводной нити, которая могла спасти, но оборвалась, сгинула в лагере, и от себя... Он окончательно стал Шестым, встретил в Парке культуры девочку «сороковых» — «обворожительную, свежую, крепкую девочку с ямочками. Грубейшей ошибкой было думать, что он теперь захочет кого-то из своих. Нет, тратить силы на своих — значило бы расходовать их нерасчетливо. Наше дело — чужие, проникновение в чужих, порабощение чужих». И жажда войны как освобождения навалилась с еще большей силой. И война началась.
Герой третьей части как будто отличается и от Миши, и от Бориса. Странный человек — то ли чудак, то ли гений, то ли сумасшедший — который искренне верит, что может создавать словесные формулы, влияющие на людей. Игнатий Крастышевский пишет отчеты для «самого верха» о советском искусстве за рубежом. Титанический труд, ведь он — ни больше, ни меньше — останавливает войну словом. Не разумными доводами, а звукописью, заклинаниями, невидимыми глазу. Из троих только он в ужасе от грядущего, но он же быстрее остальных (третья часть занимает всего лишь шестьдесят страниц романа) принимает войну. И его выбор — при всем своем безумии — страшнее, Крастышевский тратит свои силы на то, чтобы его страна напала первой. В этом он видит спасение, но, проклятие, пришли выходные, водитель уехал за город и план провалился. Даже попытка героя прокричать нужные слова с крыши уже ничего не смогла исправить. Наступило 22 июня.
Главные герои романа очень разные, но в основе у них одна и та же пустота. Нет, это не пустые люди, они наполнены... словами. Только лишь одними словами, хотя первому и дана некая гениальность, второму — некая жизнь сердца, а третьему — некая магия, пусть только он один в нее верит. Но кроме слов у них (и в них) нет ничего. Слово, с которого начинался мир, превратилось в знак пустоты. Герои растягивают ее на весь мир и уповают на войну, которая все расставит по местам и придаст реальности хоть какой-то смысл. Все равно, что надеяться наполнить стакан, устроив вокруг него бурю.
А тот обычный человек, за душу которого идет схватка между раем и адом — персонаж даже не второго, а третьего плана. Это водитель Леня. Он сосед Миши, его право на комнату отстояла любовница Бориса, а Крастышевский передает через него свои «магические» отчеты. Лене не нужна война, потому что у него нет прошлого (детдомовец), но есть настоящее и будущее (маленькая дочка). Леня хороший человек — в самом простом и понятном смысле — жизнью которого берут себе право распоряжаться другие. Те самые «неупокоенные мертвецы», загоняющие собственные страхи, боли, болезни и разломы так глубоко, что им кажется, весь мир назрел, словно нарыв. Это не мир, это только вы. Вы одни. Вас много таких же или похожих, но вы одни. Только вам кажется, что войной можно все решить и списать. Ничего этого нельзя — все те же страхи, боли и болезни станут лишь ярче и очевиднее. Подлец и на войне подлец, а герой — всегда герой. Несложная формула. Дмитрий Быков так часто упоминал в романе психотерапию (не уверена, что она была настолько известна в Советском Союзе накануне войны, но это и не важно), что, не сказав прямо, очень явно намекнул: разбираться нужно с самим собой. Ложиться на кушетку, вспоминать свои сны и страхи, а не бряцать оружием, пытаясь заглушить пустоту внутри.
Роман «Июнь» меня не напугал (думаю — очень надеюсь — не для этого он был написан). Если кто-то захочет увидеть в нем намек на сегодняшний день — пожалуйста, текст даст вам такую возможность. Но не забывайте, время было все-таки другое, и прошлое у него было другое. Эпохи уходят по-разному, девятнадцатый век уходил до самой середины двадцатого. Через две мировые войны, через революции. Эпоха была неторопливая, и умирала долго. Сейчас уходит следующая, но уже нет времени на долгие проводы. Да, неуютно. Да, непонятно, но жить придется с этим. И прошлое нам больше не поможет. Даже хорошо (или не очень, сами решайте) выученными уроками истории.
А если совсем честно, мне бы хотелось, чтобы роман Быкова ругали. Будут ругать, значит, хорошие книги еще способны цеплять за живое.