Андрей Бычков. Олимп иллюзий
СПб.: Алетейя, 2018
«На дворе был март, а может быть, и сентябрь, в глубине января уже проклеивался апрель и медленные птицы разбрызгивали по небу голубую паузу, как водовозы. Надо было начинать жить до мая, до ноября, надо было прожить день, надо было снова обманывать себя, чтобы родиться. Но какая же это странная штука…»
Какая же это странная штука — новая книга Андрея Бычкова, писателя, сценариста и одного из последних непримиримых андерграундщиков (премия «Нонконформизм» тому подтверждением). Писать о ней — практически невозможно, это будет в любом случае — поражение с тем или иным счетом. И дело отнюдь не в структуре самой книги — после прозаической главы идет почти пьеса, сюжетный рассказ падает в хтонь подсознательного, а романная дорога «Олимпа» вдруг выруливает на настоящее эссе о Прусте и Рембо. Видали и не такое, чего уж там.
А в том, как книга работает с читательскими привычками, ожиданиями. А работает она — примерно как молчаливый удар хлыстом вместо рукопожатия и светской беседы. Хоть какие-либо конвенции тут не только не соблюдаются, но и весь Бычков-2018 нацелен, кажется, на то, чтобы эстетическим тротилом и этическим напалмом выжечь само желание ждать и мыслить привычное, добиться от читателя состояния той tabula rasa (по-японски, кстати, будет «состояние белой бумаги»), на котором растут цветы просветления и чего-то нового. Ждете так? А вот вам эдак! Любовная история намечается? История жесткой похоти разворачивается. Как и «incantatio», то темное и властное самозавораживание магией слова и ритмов, о котором Гофмансталь писал в связи с поэзией Георге и Рембо. Такая работа в белом.
Благо если как-то вообще можно бы определить роман, то — назвать его романом инициации. С самой первой страницы ведь герои лезут в свою нирвану, жесткую и неудобную, конечно, в отличие от общеупотребительной: «Фонарик взял? Фонарики, говорю, взяли?!здесь же до нас никого не было. Осторожно, не наступи. Что, когда, потому что там, где? А впереди клубится и клубится. Ну, страшно, да, пропадает луч, мельчайшие только висят и высвечиваются. Как мошкара — лицемерные и сухие. Ссохшийся пар. Частички обвалившиеся дерна? Точащие корешки, белые как червячки. Да-а, дела… Слышишь меня?»
Как у Pink Floyd, «Hello, / Is there anybody in there? / Just nod if you can hear me. / Is there anyone at home? / Come on now / I hear you're feeling down». Сам Андрей Бычков говорит, правда, что стилистика романа обусловлена Джойсом и альбомом «Brain Salad Surgery» группы Emerson, Lake & Palmer. И даже «Stairway to Heaven» трактует как подъем в трансцендентное.
Инициация же («и вот стал тогда ознобом входить, входить сквозной. В ноги входить, входить сквозной. В поясницу входить, входить сквозной. В поясницу входить, входить сквозной») и алхимическое Великое делание («…Университет в белом, Университет в черном, я был с тобой молодым изгнанником бузины и ранних астрелей, птиц и пастбищ, выпущенных из лука стрел, асфоделей на ранней заре водопоя с синих ресниц козодоев, висящих, как ртуть, с глазами печальными, мудрыми») полным ходом идут, 200 миль по встречной, no rules.
Не знаю, читает ли А. Бычков Пелевина, но — после смерти Евгения Головина, памяти которого посвящена книга, они сближены оказываются. «Последние воины мертвой земли», они озабочены выходом, прорывом в мистическое. И объявили крестовый поход против всего меркантильного, материалистического: «тех самых адвокатов справедливости, шоколадных топ-менеджеров надежды, ушастых попов прав человека, стилистов и юристов пластмассового добра, доброжелательных агентов кока-колы, гайморитных продавцов памперсов, визгливых бездельниц из фитнес-клубов йоги и тайцзи, стекляннноглазых завсегдатаев вокзальных пивных и вонючих баров, офисных гениев и салонных остроумцев, профессуры с набитыми ртами прописных истин, армии добропорядочных мамашек и папашек с какашками морали, упакованными в глазурь и целлофан — то бишь, всей этой пошлой сволочи, бесплатно пользующейся отсутствием рабочего класса».
О, да он и злой экзистенциальный марксист еще, этот Андрей Бычков? Неожиданно, как и то, что «Олимп иллюзий» — вообще-то мучительно достоевский роман о любви с китаянкой.