На правах рукописи. Невероятные приключения китайцев в России

Анна Коростелёва. Цветы корицы, аромат сливы
Самиздат, 2009

Терзает меня искушение начать разговор об этой книге упоминанием того факта, что знакомы с ней столь многие, что можно сказать: «почти все». Но говорить так не буду, чтобы нечитавшие не ощутили себя обделёнными. Впрочем, ничто не мешает приобщиться, благо это бесплатно.

Между тем, с «Цветами корицы, ароматом сливы» не всё так просто, как кажется. Начать с того, что время действия этого произведения было отнесено на год вперёд от времени написания. То, что сегодня воспринимается как должное, тогда казалось странным совпадением*. Во-вторых, несмотря на распространённое мнение, это всё-таки повесть, а не роман: здесь один главный герой и одна центральная сюжетная линия**. В-третьих, как и «Школа в Кармартене», «Цветы корицы» до сих пор не издавались «типографским способом» — во всяком случае, официально, с разрешения писательницы. Потому что, несмотря на обилие желающих издать и заработать на этом, никто до сих пор так и не смог внятно объяснить Анне Александровне, какой ей смысл выпускать книгу на бумаге. Возможно, в будущем найдутся грамотный издатель с хорошим художником — и вместе с автором они создадут, например, богато иллюстрированный артбук, в котором иллюстрации дополнят авторский текст... А пока что электронного издания достаточно, чтобы любой заинтересованный читатель познакомился с «Цветами корицы». Книга, в любом случае, существует. Людей, читавших и цитировавших её, хватает. И как бы ни хотелось назвать их «субкультурной тусовкой», это определение не соответствует действительности: чересчур велико и разношерстно сообщество почитателей таланта.

© Snowhaven «China Rose» (deviantart.com)

Впрочем, талант — слово настолько же громкое, насколько и бессодержательное. Правильно бы было назвать это даром наполнять каждую строчку мелодичной и умной иронией, подобной перезвону ветряных колокольчиков фэнлинов в летний день. У иронии «Цветов корицы» истинно буддийская крепость: в ней и принятие судьбы заодно с Москвою и вообще Россией, и смирение перед волей небес («Коль скоро ты здесь, стало быть, Небесная канцелярия о тебе позаботилась»), и любовь ко всему окружающему, равно своему и чужому, и поиск гармонии в местах, к этому как будто совершенно не предназначенных. Иначе не выдержать, если родина посылает тебя из родного Гуанчжоу в холодный город, на гербе которого происходит нечто совершенно невозможное с точки зрения соотечественников главного героя. С другой стороны, способность Первопрестольной в представлениях не нуждается: «это тот же пылесос: где что ни оброни, затягивает в себя. Скоро притянет крейсер «Варяг» со дна океана возле Шотландии». Притянула ещё одного китайца — эка невидаль!

Есть у юмора, которым пропитаны «Цветы корицы», и другая немаловажная черта: он насквозь филологический. Что естественно: главный герой — историк литературы по своей первой специализации, русскому языку его учат фонетисты с лексикологами, да и сама Коростелёва из тех же книжниц-языковедов. И она не упускает случая предложить читателю цитату, явную или скрытую (не только из книг — упоминается «Человек дождя», «Повелитель луж» и многое другое) или откровенно спародировать узнаваемое. Или всё перечисленное одновременно. Начиная с комнаты приезжего студента, «которую он не мог и описать, поскольку в силу совершенной внутренней гармонии не воспринимал Достоевского и никогда его не читал, а именно там содержались слова, описывающие такие комнаты». И заканчивая томами учебника «Умом Россию не понять», который то ли по великому могучему, то ли вообще по всему. В конце концов, не обязательно понимать — можно просто вызубрить, что «святой Петр — это не другое наименование Петра Великого». Не сложнее, чем применить фэн-шуй в студенческом общежитии.

Но эта ирония ни на мгновение не перестаёт быть уважительной. Пропуская русское через китайские глаза и уши, Коростелёва самым галантным образом избегает даже намёка на разжигание национальной розни. Если это, конечно, не касается Японии, отношение к которой плещется от поверхностной снисходительности (и шуточек типа «японский — это китайский, на котором говорят в аду») до бездонной ненависти со стороны китайских же героев. Причина чего разъяснена более чем убедительно.

Примечательно: формально оставаясь в традиции стёба, Коростелёва затрагивает максимально серьёзную тему — и мастерски уравновешивает лёгкость первых страниц. Однако происходит это не сразу.

Фотограф неизвестен. Японские войска входят в Шэньян. 18 сентября 1931 года (Wikimedia Commons)

На страницах «Цветов корицы» Николай Васильевич сменяется Михаилом Афанасьевичем не без участия Франца Германовича. А другого способа адекватно передать ощущения от университетско-московской жизни филолога-кристаллографа из Поднебесной, кажется, нет! Как признался в сочинении по русскому языку сам главный герой: «Здесь нет возможности купить на улице фарш из креветок в оболочке из соевого сыра.  Здесь никто не знает, что произошло 18 сентября в 1931 году.  Полагаю, что это — чистое недоразумение».

Дата, мелькнувшая в начале повести, известна у нас весьма немногим.  Недоумение Сюэли по этому поводу теряется под лавиной других причин «быть в изнеможении, многотрудный и обременительный». И далеко не сразу произошедшее восемнадцатого сентября 1931-го года выходит на авансцену. Но Сюэли прав, отказываясь принимать как должное незнание этих цифр. Потому что для него они значат то, что для нас — двадцать второе июня 1941-го года. А теперь представьте, что такое жить в стране, где эту дату не понимают.

Удивительно, с чем соседствует в этой книге беззаботное подтрунивание! Контраст на уровне шекспировских пьес или аниме, где в одном флаконе дуракаваляние и непритворные трагедии. Вот здесь-то и начинается параллельный метасюжет, который не о том, что отличает нас от них, но о том, что объединяет настолько, что любые отличия выглядят ерундой. «Когда он думал о войне, он видел длинную такую серую дорогу в глинистых комьях, с редкими ивами по сторонам, на дороге валялась яркая фэн-чэ, детская вертушка, он наклонялся, подбирал ее...» Поначалу эта тема проскальзывает, вызывая недоумение на уровне остальных «китайских штучек» — что с них, инопланетян, возьмёшь! — но постепенно вопрос выходит на первый план. На что способен человек, который чувствует связь с военным прошлым своей страны и погибшими людьми — связь настолько сильную, что просто чтения недостаточно, и руки чешутся сделать что-нибудь? Как вообще можно действовать по отношению к тому, что происходило до твоего рождения?

Ничего метафизического в этом вопросе нет — задавая его, писательница не заставляет своих героев пускаться в долгие философские размышления о вине, ответственности и истлевающих костях. Зачем? Действие, выраженное через поступок, это единственно стоящая реакция. Сначала Сюэли отбрасывает своё сочинение о нападении Японии на Китай: сдать его невозможно, потому что Сюэли больше не чувствует морального права рассказывать об этой трагедии от лица пострадавших. Он мокнет под дождём и просиживает часы в библиотеке и компьютерном клубе, где «хороший Интернет» (реалия нулевых, сегодня понятная далеко не каждому). Но это лишь начало. И Сюэли берёт лопату.

...Как это часто бывает с очень хорошими книгами, после них остаются не только приятные впечатления и цитаты, которые приходят на ум много лет спустя. После очень хороших книг жить так, как до них, невозможно, потому что они вносят в мировоззрения вроде бы незначительные, но ощутимые впоследствии корректировки. После «Цветов корицы» и спорить-то неинтересно о том, что такое «по-настоящему помнить нашу Победу и наших дедов-героев». Давно всё понятно. Есть такие люди... С лопатами.

«Там всякого народа много. Как кто-то сказал, ненормально высокий процент хороших людей на квадратный метр.

  — Живых?

  — Живых тоже».

Казалось бы, для повести, которая начиналась в духе «Невероятных приключений китайцев в России», Поиск — эта высшая точка пафоса, после которой шутить попросту невозможно. И погружение — буквальное — в прошедшую Войну должно надёжно очистить повествование от иронии. Но если вы в России, не получится. И вместе темой поисковиков возникает ещё одна тема, причём внимание на ней практически не фиксируется, она звучит фоном:

«День рождения Гитлера близится, толпы скинхедов

Так и рыщут повсюду, морали начал не изведав.

И кто знает, что будет, что станется с бедными с нами,

Ох, не факт, что укроемся мы за общаги стенами».

Это четверостишие из студенческого капустника — переделки на современный лад пьесы Ван Ши-фу «Западный флигель». «Настоятеля монастыря и монахов заменили комендантом общежития и дежурными по этажу, разбойников — скинхедами», идею предложил сам главный герой. Он должен был исполнять главную роль, а его друг Лёша, историк Великой Отечественной и завсегдатай поисковых экспедиций, играл одного из скинхедов. Невероятно, как в жизни.

Неизвестный художник. Иллюстрация к пьесе Вана Ши-фу «Западный флигель». XIX век (?).
Шелк, водно-клеевые краски, тушь. Государственный музей изобразительных искусств Республики Татарстан

 «Западный флигель», переиначенный в «Западный сектор», есть внутренняя пародия, поскольку вся повесть тоже своего рода переделка «под местные реалии» классических сюжетов, взять того же аспиранта Ди или историю с лисами. При этом немаловажную роль в сюжете играет пьеса с тем же названием. Но «Цветы корицы, аромат сливы», отыгранные в 1944-м году посредством Императорского театра теней и по заказу «Курама Тэнгу», оказываются очередной матрёшкой, скрывающей в себе неожиданное содержание... «В большом свитке малый свиток — картина в картине». И нет конца этим тайнам внутри загадок и новым секретам внутри добытых ответов. Элементы оригинала перемешаны с элементами подделки, при этом и у правды, и у лжи своя ценность. Даже название — убедительная имитация старинного китайского выражения***.

Вновь и вновь этот литературный бриллиант открывает перед читателями новые грани своего содержания — и в какой-то момент превращается в исторический детектив. Правда, детективная линия играет скорее ездовую роль, таская Сюэли по московским архивам и любанским лесам, сквозь расстояние и время. Он начинает расследование похороненной в прошлом правды не по внешним мотивам, а по внутреннему импульсу, который в России понятен как нигде: испытывая стыд за возможное подлое поведение деда во время оккупации.

С другой стороны, и детективное расследование по следам обнаруженного в Москве китайского навершия, и работа поисковиков, перебирающих холодную глину в поисках следов прошедшей войны, неуловимо напоминают филологический труд и работу литератора. Монотонное просеивание текста в поисках нужной информации, изматывающее перебирание тысяч слов в поисках одного бесценного — в любом случае русский язык оказывается если не персонажем, то однозначно могучей стихией. А вторит ему китайская литература. И вот чего точно делать не следует, это пытаться по этой повести выяснять, чья культура круче. Что ближе, то и значимее. Не станете же вы упрекать «Цветы корицы» за близость к другим историям и сюжетам! «К сожалению, в современном Китае, когда какой-нибудь авангардный, эпатажный литератор захочет написать что-нибудь свежее и оригинальное, обычно выясняется, что все это уже было написано, обсосано эпигонами, спародировано и потеряло свою актуальность... приблизительно в третьем-четвертом веках до нашей эры».

Другая грань «Цветов корицы» — трогательное и, как положено, печальное любовное сказание о девушке-кристалле и честном юноше, который бесконечно в неё влюблён, так что готов оказывать ей самые разные услуги. Что не мешает ему кувыркаться в постели с девушкой-русалкой. Жизнь как она есть: «Однажды Саюри приготовила суши, легла, разложила их на себе и позвала Сюэли оценить это по достоинству. [...] Вообще он... ну, перворазрядно на все это среагировал. Он только отложил немножко для кошки». Той самой, которую он подарил своему обожаемому «живому кристаллу», «в совершенстве овладев русским канцелярским стилем, в том числе оборотами вроде «голословно утверждать» и «безосновательно инкриминировать». Кошка в стенах общежития МГУ! Не каждая любовь способна на такие подвиги. Но нет такой любви, которая победила бы законы мироздания.

Так что заодно здесь рассказывается история о хорошем молодом человеке и о том, как непросто оставаться хорошим. Сложно, но можно. Впрочем, от отношения китайского героя к его японской любовнице всё равно коробит – возможно, это и впрямь «подсознательная месть», но, по крайней мере, это избавляет Сюэли от статуса абсолютно безупречного. В остальном к нему не придраться****. Что делает его вначале забавным и даже нелепым — а к концу, после принятых решений, полученных результатов и сделанных открытий, по-прежнему забавным и неожиданно близким, хотя его экзотичность не смылась ни слезами, ни потом, ни спиртом. Скорее, наоборот.

Удивительно: в «Цветах корицы» практически нет ни злодеев, ни дураков, которые бы вынуждали главных героев шевелиться. На заднем плане что-то такое мельтешит, временами заслоняемое давно умершими японцами. Но это, на самом деле, совершенно не скучная повесть о положительном герое, который остаётся положительным вплоть до финала. Конечно, он страдает, когда необходимость оставаться положительным расходится с его желаниями. И всякий раз выбирает достойнейшее. Потому что «стоит стеснить свои чувства и отвернуться от своего сердца, как промах на вершок уведет от истины на тысячу верст». Как бы ни хотелось назвать причиной такого поведения конфуцианство, ровно таким же поведением отличаются русские, с конфуцианством вовсе незнакомые. Поэтому ставлю на бабушек. Их воспитательная работа!

© Kesame

Тем не менее, главный сюжет здесь — кстати, традиционный для литературы любого материка — это обретение самого себя через семью, предков и прошлое. Как заметил один персонаж: «Чем больше я стаптываю подметки, тем яснее, что я никуда не уходил». С закономерным для такой цели многократным возвращением к себе. И с привычной для Коростелёвой ершистой иронией, вспомнить, например, эпизод с кражей из музея... простите, с возвращением в Китай культурных ценностей.

Есть здесь что-то от пропаганды буддизма — и постоянное напоминание, что куда бы ты ни отправился, ты останешься собой, и повторение мотива о поиске как самодостаточном процессе. В какой-то момент стираются национальные и культурные различия — и остаётся то, что не требует перевода. И что, в отличие от войн с политикой, непреходяще и всепобеждающе. А над всем этим царит простой закон: «Ставь природу выше себя, и тогда она тебя, возможно, не уроет».

* «Предсказательный эффект» отмечает сама Анна Александровна. Например, Саюри, оправленная из Москвы «месяца на два в Токио», чтобы посмотреть на цветение сакуры и вообще отдохнуть, вернулась на родину в начале марта 2011-го года, то есть в первые дни трагедии на Фукусиме (о которой год назад, когда создавался текст, никто, естественно, не мог знать). Учитывая, что Саюри — буквально прирождённый океанолог, каникулами эту поездку назвать трудно... И это не единственный пример странностей повести.

** Именно повесть, как считает писательница.

*** По словам Коростелёвой, китайцы признают, что гипотетически оборот 桂花梅香 (цветы корицы, аромат сливы) мог существовать. Тот случай, когда выдуманное прорастает в реальности.

**** И даже имя Сюэли говорящее: означает «изучать канон». «Сюэ» — изучать, постигать. «Ли» — конфуцианский канон, этикет, ритуал в философском смысле. А другого персонажа, который появляется к финалу, зовут «Сюэлэ», что означает «изучать гармонию, музыку, музыкальный канон». Дополняющее имя тоже не случайно и соответствует китайской традиции.