Стефан Цвейг прославился в первую очередь как мастер исторического жанра. Его много и охотно переводили в Советском Союзе. Его авторская манера — не откровения историка, чьи пальцы шелушатся от листания пыльных страниц, но уверенность очевидца, — и эта подчас наивная безапелляционность по-настоящему подкупает, потому что она искренняя. Например, Цвейг создает стойкую «легенду Марии Стюарт»: ледяная бесполая, плоская королева Елизавета на одном полюсе — и живая, теплая, красивая королева Мария на другом. Неживое, безэмоциональное начинает и выигрывает; гибель Марии Стюарт предрешена; прекрасное женское тело, прекрасная, полная эмоций душа уничтожены мертвящим расчетом. Елизавета — рацио и лед в твердом, как камень, расшитом жемчугом одеянии. И эта легенда настолько выразительна и убедительна, что сломать ее внутри себя стоит больших усилий.
Так же ярко, эмоционально, субъективно и самоуверенно он пишет о Магеллане...
И этим Цвейг прекрасен. Он фактически «подержал свечку» над всеми мало-мальски существенными историческими событиями. Везде «побывал» летучим духом, всюду восхитился, изумился, возмутился, воззвал, воскликнул, воспел.
Тот факт, что Цвейг не совсем историк, что он вообще не объективен, что материал, который он излагает, может быть изложен по-другому, что он отбирает факты по собственному усмотрению, — это вообще за пределами данного разговора, потому что в первую очередь мы говорим о писателе. И то, что драгоценно в его исторических писаниях в первую очередь, — это пылкое неравнодушие ко всему, что когда-либо сотрясало западный мир. Революции, великие открытия, золотоискатели, полководцы, поэты. У Цвейга ко всем собственное, очень личное, никогда не равнодушное — и поэтому никогда не объективное — отношение.
Рассказы о звездных часах человечества по-своему прекрасны. В читательских отзывах на книгу иногда можно увидеть растерянное: «ничего не поняла», «думала получить какую-то информацию, но здесь слишком коротко». Да, ни начала, ни конца, только самое-самое, кульминация, только самые сливки.
Как поэт не может быть поэтом всегда, а только когда его потребует к священной жертве Аполлон, пишет в предисловии автор, так и человечество обычно занято повседневными делами, но иногда случаются звездные часы, и тогда весь народ как один поднимается и совершает нечто грандиозное, например, открывает Америку. Ну, не весь народ, но какая-то его часть.
Утверждение, кстати, спорное, но мы, опять же, читаем не философа, который изобрел всеобщую теорию всего, а писателя, полного эмоций.
Книга «Звездные часы человечества» была создана в 1927 году, в советское время переводилась на русский язык — и вот вышел новый перевод, работа Анны Баренковой. Чем этот перевод отличается от старого?
По составу, если сравнивать, книги совпадают — все те же четырнадцать рассказов. Немного поменялись местами отдельные тексты. В издании 2017 года не вижу двух предисловий, к изданиям 1927 и 1936 годов, есть только одно вступление.
Что касается стиля, то давайте сравним новый перевод и старый на примере рассказа «Гений одной ночи».
Перевод Анны Баренковой:
«Идет 1792 год. Уже второй или третий месяц Национальное собрание Франции не может прийти к единому решению: начать войну против коалиции императора Священной Римской империи и европейских монархов или сохранить мир. Сам Людовик XVI в растерянности; он догадывается о последствиях, которые наступят в случае победы революционных сил, догадывается он и о последствиях в случае их поражения.
Не определились и партии. Жирондисты настаивают на войне, чтобы сохранить власть, Робеспьер и якобинцы борются за мир, чтобы незаметно взять бразды правления в свои руки. С каждым днем обстановка накаляется все больше, газеты раздувают шумиху, в клубах ведутся ожесточенные споры, по городу носятся самые невероятные слухи, будоража общественное мнение. Поэтому, когда 20 апреля король Франции наконец объявляет войну Австрии и Пруссии, все вздыхают с облегчением. Тягостная и тревожная атмосфера, предвещающая грозу, сгустилась в эти недели над Парижем, однако еще более опасная и напряженная обстановка сложилась в пограничных городах...»
Этот же отрывок в старом переводе:
«1792 год. Уже целых два — уже три месяца не может Национальное собрание решить вопрос: мир или война против австрийского императора и прусского короля. Сам Людовик XVI пребывает в нерешительности: он понимает, какую опасность несет ему победа революционных сил, но понимает он и опасность их поражения. Нет единого мнения и у партий. Жирондисты, желая удержать в своих руках власть, рвутся к войне; якобинцы с Робеспьером, стремясь стать у власти, борются за мир. Напряжение с каждым днем возрастает: газеты вопят, в клубах идут бесконечные споры, все неистовей роятся слухи, и все сильней и сильней распаляется благодаря им общественное мнение. И потому, когда 20 апреля король Франции объявляет наконец войну, все невольно испытывают облегчение, как бывает при разрешении любого трудного вопроса. Все эти бесконечные долгие недели над Парижем тяготела давящая душу грозовая атмосфера, но еще напряженнее, еще тягостнее возбуждение, царящее в пограничных городах...»
Вы можете составить собственное мнение, выскажу мое: первый отрывок более аккуратный, более литературный, более однозначный. В старом варианте, например, с точки зрения литературности сомнителен пассаж: «Уже целых два — уже три месяца не может Национальное собрание решить вопрос: мир или война против австрийского императора и прусского короля.» Фразу не назовешь совсем неправильной, но все равно хочется спросить: как это — «мир против австрийского императора?» Баренкова таких небрежностей не допускает, но, с другой стороны, у нее текст более тяжеловесный, менее эмоциональный и менее «газетный», без той особой, свойственной прессе публицистической суперэмоциональности, когда кажется, что автор сам себя эмоционально взвинчивает: «жирондисты рвутся к войне... газеты вопят... роятся слухи...» У Баренковой гораздо более сдержанно: «Жирондисты настаивают на войне... обстановка накаляется... газеты раздувают шумиху... носятся самые невероятные слухи...»
Произведение Цвейга в любом случае — классика, которую стоит читать снова и снова. Этот автор не открывает нам новых материков. Его сильная сторона — в другом: он на каждый исхоженный вдоль и поперек клочок исторического континента ступает с восторгом первооткрывателя. Если читателю удается заразиться этим чувством — значит, книга прочитана правильно. В каком стиле она переведена — более литературном, более сдержанном и вместе с тем точном, — или в более небрежном, более эмоциональном, менее однозначном, — это уже личный выбор или личное везение читателя. В любом случае я поздравляю нас с новым прочтением старого, давно и заслуженно любимого классического сборника.