Филипп Майер. Сын
М.: Фантом Пресс, 2016
Это одна из тех книг, которые сразу хочется прочесть. Как все книги «Фантом Пресс», она очень хорошо издана. Большим ее плюсом также является хороший перевод. В принципе, роман не разочаровывает, хотя назвать его «великим американским романом», наверное, было бы преждевременно.
Он заявлен как семейная сага, в которой история штата Техас пропущена сквозь историю одной семьи — МакКаллоу. В начале дается генеалогическое древо этой семьи (огромное спасибо автору, потому что иначе трудно было бы разобраться в персонажах, особенно поначалу). Древо очень простое: отец — многочисленные сыновья, один из сыновей — тот, который выжил и сумел обзавестись потомством, — и его отпрыски; и далее — по тому же принципу, вплоть до последней носительницы фамилии, Джинн Анны. Также даны годы рождения персонажей (но не годы их смерти, что являлось бы спойлером).
По причине, которую мне постичь не дано, главы в романе названы «ОДИН», «ДВА» — и так далее. Вроде бы, мелочь, но лично меня бесит этот американизм. Модно сейчас так писать, что ли? Цифирьку бы поставили, всё проще.
Каждая глава подписана также именем ее главного действующего лица с указанием года: «Джинн Анна, 2012», «Питер, 1915», «Илай, 1849»... Главы небольшие.
Эти «технические» подробности нужны для того, чтобы понять: первые сорок-пятьдесят страниц через книгу приходится продираться. За небольшую главу ты не успеваешь понять-полюбить или хотя бы вникнуть во внутренний мир персонажа-рассказчика. В какой-то момент хочется спросить: «Да кто, черт побери, все эти люди?» Скачки из 1849 года в 1915-й и 2012-й тоже понятности не прибавляют. Кажется, что этих МакКалллоу слишком много и неплохо бы пристрелить пару дюжин, а с остальными наконец потолковать по-человечески.
Впрочем, именно так и произошло. Это количество — как раз то, которое осталось после того, как пару дюжин МакКаллоу пристрелили. И они действительно пытаются потолковать по-человечески.
Наконец ритм романа становится понятен — рассказчиков в основном трое (Илай, Питер, Анна) — и они чередуются, представляя каждый свою эпоху и, соответственно, эпоху истории Техаса.
История Илая — это история подростка, которого угнали команчи и превратили в индейского воина. Давнишняя мечта советского ребенка, грезившего над Майн Ридом и Фенимором Купером, в реалистическом произведении американского автора оборачивается кошмаром, потому что ответ индейцев белым, осевшим на их территории, был полон лютой жестокости. Спустя некоторое время, когда Илай действительно стал частью племени (как многие «дикари», команчи принимали к себе людей другого происхождения, и немало), индейцы не перестали быть жестокими, но стали понятными; Илай принимает их мироощущение, их способ жить. И это отнюдь не поэтизация природы, не единение с нею, дивной Матерью, не заполняющая душу красота диких прерий и соплеменных ей бизонов, — а будничная жестокость охоты и войны, специфическое отношение к женщине, жесткая иерархичность... ну и что там еще, «все как мы любим».
Тема Илая изобилует этнографическими подробностями, вплоть до технологии выделки скальпов. Здесь автору следует отдать должное, описано здорово. С другой стороны, при чтении рассказа о том, как конкретно (в деталях и подробностях) команчи расправились с семьей Илая, как изнасиловали и убили его мать и сестру, ощущается все та же этнографическая подкованность, и не более. Ощущение жути по-настоящему хорошо передано в рассказе о последнем мирном дне: «Оглядываясь назад, я понимаю: мать знала, что должно случиться. В те времена люди были более открыты, мы чувствовали малейшую дрожь в пространстве вокруг, чуяли приближение опасности...» Когда же жуть началась, стало уже не страшно, а напротив — появилось впечатление, что автор нарочно пугает: «А вот еще кровавенько, а вот еще ужасненько, быстро содрогнулись тут у меня!» И в этом звучит современная интонация — интонация человека, который не жил в «интересные времена», для которого (в отличие от его героя) жестокость не является чем-то обыденным, а любую боль следует мгновенно заедать таблетками.
Еще более современно подана тема Питера — «неудачного» сына Илая. Питер интеллигент и гуманист. Объективно он прав: нельзя стрелять в живых людей, как-то это нехорошо. А субъективно... в его дневниках все время звучит не голос разума, а голос толерантности. И опять же, не согласиться с ним нельзя, — а мексиканцы почему-то Питера презирают, а обожают Илая, который как раз с ними груб.
Илай — это и есть настоящий «белый Техас». Илай стал свидетелем гибели родной матери, но мать не стоит у него перед глазами, он живет дальше. Питер стал свидетелем гибели мексиканского семейства — и эти люди не выходят у него из головы. Разговаривая с кем-нибудь из соседей или домашних, он все время думает: не ты ли выпустил пулю, которая убила Гарсиа, — и т.п. Эта рефлексия действительно «опережает время», как пишут о Питере. В то время как его братья избывают свою ярость на полях Первой мировой в Европе, Питер предается рефлексии в Техасе, в разгар территориальных споров между белыми и мексиканцами.
Вот как говорит один из индейцев, обращаясь к Илаю — в то время уже индейскому воину:
«...Мы помним, что эта земля не всегда принадлежала команчам, много лет назад мы отобрали ее у тонкава... Но бледнолицые совсем другие, они забывают, что все на свете уже кому-то принадлежит. Они думают: «О, я белый, значит, это должно быть моим». И ведь правда верят в это. Ни разу не видел бледнолицего, который не удивился бы, когда его убивают... Я вот, если взял чужое, знаю, что в любой момент может прийти хозяин и убить меня, и я знаю песню, которую спою, когда буду умирать» (1850 год).
Спустя много-много лет (в 1915 году) Илай по-своему повторит эти слова, когда будет спорить со своим сыном Питером. Питер настаивает: нельзя трогать Гарсиа, они на своей земле, и неважно, что зятья старого Гарсиа — разбойники. Илай возражает: «Гарсиа получили эту землю, уничтожив индейцев, и мы вынуждены были поступить точно так же. А однажды кто-нибудь избавится от нас. И я просил бы тебя не забывать об этом». Но Питер не в состоянии разделить это мнение. Как всякий современный человек, он считает нынешние границы — окончательными. Мир поделен так, а не иначе, и любая попытка переделать мир закономерно приведет к кровопролитию, а кровопролитие — это плохо. В Европе, впрочем, именно это и происходит (1915 год, напомним).
Дижнн Анна живет в тридцатые, ее история — это история техасской нефти. Эта маленькая железная леди (точнее, маленькая нефтяная леди) — настоящий «сын» своего дедушки, истинная наследница Илая по духу.
Если отвлечься от мешающей (мне) осовремененности, своего рода насильственной — даже не гуманизированности, а, скорее, отолеранченности (простите за неологизм) некоторых персонажей, — то роман действительно, как говорят подростки, шикарен. В нем нет скелетов, последовательно вываливающихся из шкафа, но есть «ощущение Техаса», вкус той земли, на которой жили и в которой упокоились все многочисленные персонажи книги. И еще — эта земля того стоила.