Лю Чжэньюнь. Я не Пань Цзиньлянь.
СПб: Издательский дом "Гиперион", 2015
Несколько лет тому назад, на лекции по случаю выхода у нас книги Нобелевского лауреата Мо Яня, я попала на интересный разговор о том, что китайская культура, как и встарь, литературоцентрична; более того, китайский внутренний читательский рынок настолько обширен, что китайские писатели, в общем, запросто обходятся без читателей Америки и Европы. То есть они не завязаны на переводы. Буквально в каждом райцентре выходит собственный литературный журнал. И все это находит сбыт.
Ситуация с литературой на нашем рынке сейчас иная: организация литературного процесса – неумелая калька с западного образца («продавать не книги, а обложки»), в то время как читательское сознание нашего читателя, по сути своей «скифа и азиата», упорно остается литературоцентричным: людям по-прежнему позарез нужны тексты, любимые авторы и любимые герои, и система ассоциаций по-прежнему, какие бы ужасы люди ни рассказывали о школьных уроках литературы, строится вокруг образов из классических произведений.
Поэтому когда до нашего читателя доходит книга современного китайского автора, то не возникает больших проблем в ее восприятии. Хотя на самом деле отсутствие культурного барьера – умело созданная иллюзия.
Однако ни одна иллюзия не может просто висеть в воздухе; ей необходимы какие-то точки опоры. В случае с романом Лю Чжэньюня «Я не Пань Цзиньлянь» таких точек опоры я вижу, невооруженным глазом, две: во-первых, общая для нас с китайцами тема бюрократии, как средневековой («воспетой» в классике), так и социалистической (памятной еще многим); и во-вторых – пресловутая литературоцентричность сознания.
Некая Лю Сюэлянь – простая крестьянка, можно даже сказать «баба», - решается на фиктивный развод с мужем. Муж ее тоже, прямо скажем, тоже не профессор – он шофер. Развод же им понадобился для того, чтобы сохранить второго ребенка и вместе с тем не загреметь под суд за нарушение закона о рождаемости (одна семья – один ребенок). Но спустя какое-то время фиктивный развод превратился в настоящий: бывший муж нашел себе другую женщину. Какая эта, его новая жена, - автор не сообщает; но, судя по дальнейшему, она вряд ли сильно отличалась от первой.
Тем не менее, Лю Сюэлянь оскорблена в лучших чувствах. Она пишет жалобу на мужа и подает ее в первичную инстанцию. Чиновники честно предупреждают: она проиграет.
И точно, как в воду глядели, - проиграла. Но она не сдается – и подает жалобу уже на чиновников. Один за другим отшивают приставучую бабу начальники. В конце концов, она решает: пусть бывший муж сам открыто признает, что развод был фиктивным. Пусть скажет правду. Если он скажет правду – она отстанет.
А он возьми да брякни: мол, ты – Пань Цзиньлянь!
Вот тут нашему читателю необходим комментарий – кто такая эта Пань Цзиньлянь. А это персонаж знаменитого классического романа «Цветы сливы в золотой вазе» - замужняя женщина, развратница. И вот это-то сравнение, взятое из классического произведения литературы, привело фактически к катастрофе. У женщины что-то замкнуло в мозгу, она оскорбилась навсегда – и дальше ее уже было не остановить. Никто не ожидал, что она прорвется на съезд народных представителей и там начнет размахивать своей жалобой и кричать: «ОБИЖЕННАЯ!».
Высокое начальство воспользовалось этой ситуацией для обычной дежурной демагогии – о необходимости внимания к народным нуждам, - а в результате абсолютно все начальство, так или иначе причастное к делу Лю Сюэлянь, слетело с должностей.
Дальше ситуация начала разрастаться как снежный ком, обрастая за годы и десятилетия все новыми и новыми подробностями. Вторая часть книги переносит действие на двадцать лет вперед. За эти годы жалобщицкая деятельность Лю Сюэлянь превратилась в рутину, она сама сделалась знаменитостью и константой политической жизни района. При этом она ничуть не изменилась: все то же хозяйство, все тот же запущенный дом, все та же корова, все тот же ограниченный кругозор. Но, заметим, причиной, которая запустила процесс, стало неосторожное сравнение, взятое из литературы. И главное, за что борется «обиженная», - это требование взять назад то самое литературное сравнение. Если бы муж ее согласился сказать лишь одну фразу: мол, нет, я погорячился, я сказал неправду, ты – не Пань Цзиньлянь, - то дело было бы прекращено.
Но шофер тоже заупрямился, нашла коса на камень – жил себе с новой женой и слов своих назад не забирал.
Поэтому правдоискательница продолжала донимать чиновников, превратив свое хождение по инстанциям с жалобами в образ жизни.
Ситуация, когда маленький невежественный человек терроризирует большое начальство, - гротескна, фантастична и вместе с тем, при определенных условиях, совершенно реальна. Отсюда поразительное сочетание парадоксальности и реалистичности текста.
Как и у Гоголя, картина рисуется одновременно и забавная, и страшная. Естественно, нашему читателю на ум в первую очередь придут Иван Иванович и Иван Никифорович, которые тоже угробили жизнь на тяжбу из-за пустого слова.
Еще один близкий нам прием – говорящие фамилии. Здесь, естественно, приходится прибегать к комментариям, объясняя, что означает та или иная фамилия: «сатирическая галерея чиновников» представлена людьми, чьи имена означают «честность», «неподкупность», «понимание» и так далее.
При том, что в романе рассказана история загубленной, в общем-то, жизни, он не производит гнетущего впечатления. Почему? Потому что человек в этой книге больше своей функции. Если, скажем, в пьесе восемнадцатого века какой-нибудь судья Взяткин живет только ради того, чтобы неправедно обогащаться, то у всех персонажей романа «Я не Пань Цзиньлянь» есть еще некая жизнь помимо отправления обязанностей, как служебных, так и сюжетных. И сама героиня, даром что зациклена на идее отравлять жизнь чиновникам и бывшему мужу, живет не только этим. Более того, утратив смысл жизни и попытавшись покончить с собой, она отказывается от этого намерения – мы оставляем ее смеющейся.
Ну и финальная история, которая называется «Шутка» и как будто стоит «торчком», поперек сюжета, производит оптимистическое впечатление. «Шутка» - о судьбе одного из чиновников, которые потеряли должность по милости жалобщицы. И здесь человек оказался гораздо богаче, чем просто функция чиновника. Есть жизнь и вне карьеры, есть жизнь и помимо заданной роли. Завершающая новелла закрепляет изначальное светлое впечатление и придает книге новую глубину.
Есть еще одна вещь, которой я бы хотела поделиться.
С одной стороны, автор любезно дал нам ссылку на роман, которому он в какой-то мере стилистически подражает, - «Цветы сливы в золотой вазе». Но вместе с тем при чтении постоянно ощущаешь, что у самого автора и у его китайских читателей – богатейший литературный запас, о котором наш неподготовленный читатель может только догадываться. Наверняка в книге зашифрованы дополнительные смыслы, которые знаток китайской классической литературы без труда вычислит и прочитает, получив при том дополнительное удовольствие. Не являясь таковым знатоком, я лишь ощущаю, что этот текст чрезвычайно богат подтекстом. Но даже не имея возможности насладиться этим подтекстом в полной мере, опытный читатель улавливает его присутствие. После мелких, не насыщенных литературными ассоциациями текстов, для понимания которых достаточно знать, что в «драгстори» продаются не только лекарства, но жевачки, мелкие сувениры и даже авторучки, произведение, созданное в рамках по-настоящему литературоцентричной культуры, воспринимается как глоток свежего воздуха.
