Михаил Гиголашвили. Тайный год
М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2017
В самом начале книги на царском «елдане» появляются гнойные язвы, которые сойдут с него, непонятно по каким причинам, ровно через полмесяца. То ли лечение ртутью аглицкого лекаря Элмиса поможет. То ли вторжение потусторонних сил, подкинувших Ивану крылатого кроля, взявшего заразу на себя. А, может быть, это просто бежавший из слободы Бомелий, алхимик и содомит, перестал подкармливать царя ядом?
По сути, книга Гиголашвили «Тайный год» — две недели (15 глав — 15 дней) из жизни и болезни Ивана Грозного в странный период, когда царь покинул Москву, оставив на престоле заместителя Симеона Бекбулатовича, поселился в Александровской слободе. Каждая глава, прорывая границу видений, подчас неотличимых от действительности, начинается с пробуждения Ивана, далее следует день, заполненный событиями и всевозможными хлопотами, интригами и заговорами, которые затихают ближе к полуночи, когда царь, очередной раз приняв порцию ханки, отходит ко сну.
Образ царя Гиголашвили дает, мягко говоря, неканонический. Хотя работа его — практически идеальная реконструкция не только способов говорения того времени (заимствованная из многочисленных исторических документов и писем самого Грозного, аккуратно инсталлированных в текст так, что не видно границ или зазоров), а, значит, и особенностей русского средневекового мышления, но и деталей быта и человеческих взаимоотношений. За всем этим, между прочим, встаёт огромная работа, проделанная автором, на несколько лет перевоплотившимся в литературного археолога.
Дополнительные знания, однако, не связывают Гиголашвили по рукам и ногам, как это обычно бывает у исторических романистов, но открывают безграничные психологические бездны, позволяющие максимально углубиться в особенности перекрученного и изломанного сознания, отягощенного постоянными наркотическими прививками. Да-да, по мнению Гиголашвили, многое из того, что писал и делал великий князь Московский и всея Руси, совсем как персонажи «Чёртова колеса», другого его известного романа, происходило в состоянии сильнейшего наркотического транса, позволяющего превозмогать не только тяготы «Шапки Мономаха», но и серьёзные проблемы со здоровьем. Ибо «по трезвяку» невозможно творить то, что творилось.
Хроникеры XVI века отмечают, что уже к сорокалетию, Иван Васильевич выглядел глубоким, едва передвигавшимся стариком. Точно скорость мышления и невероятное количество судьбоносных событий изнашивают человеческий организм сильнее любых хворей. Если верить роману, концентрация мышления у Ивана IV была невероятной, свинцовой плотности, превращающей человека в подвижную мину незамедлительного действия.
Изучение царских костей показало не только превышение норм мышьяка, но и целый букет смертоносных болезней — от остеофита до сифилиса. Вокруг этих недугов и движется действие книги Гиголашвили, постоянно меняющей оптический фокус и чередующей пространные внутренние монологи царя с тем, что происходит не только в Александровской слободе, но и по всей Руси великой.
Понятно ведь, что писатели обращаются к описанию той или иной эпохи, как правило, для того, чтобы навести мосты с современностью, показать откуда растёт неизбывное российское рабство (закрепощённость сознания) или же не менее непроходимое отечественное мздоимство, помноженное на невежество. Гиголашвили даёт, как написали бы советские критики, «широкую панораму общественной и частной жизни Средневековья», грязь и вечную слякоть, непроходимую дремучесть в духе последнего фильма Алексея Германа и такую же густопсовую вонь, ручное управление и хрупкость «вертикали власти», основанной на кривоватом «ручном управлении» для того, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что эта книга — о нас, нелюбимых.
Политические (да и бытовые, несмотря на тщательно лелеемую этнографию) параллели с нынешним стремлением российской власти к «скрепам» и сохранению империи, возводимой на костях и ограничении свобод, выходят более, чем убедительными (иногда публицистический пафос Михаила Гиголашвили становится едва ли не трубным), однако, интересен роман как раз не этим «общественным звучанием». Точнее, не только им.
Подлинно современный автор, Гиголашвили максимально укрупняет психологическую изнанку не только царя как одного, отдельно взятого человека, но так же и всех его слуг и приспешников, жителей и гостей столицы (в том числе иноземных), опричников и даже юродивых. Едва ли не буквально забираясь к ним под кожу. Гиголашвили интересуют не столько исторические процессы, обуславливающие развитие человеческих организмов (то, что у Мишеля Фуко называется «археологией гуманитарного знания»), но именно что — отдельно стоящее существо со всей нутряной диалектикой его бесперебойно работающего сознания. В этом смысле, модернисты, с их пристальным вниманием к бессознательным микропроцессам, гораздо важнее автору, чем историки, с которыми он отчётливо спорит, приближая особенности царской личности к стандартам нынешних времен. К собственному экзистенциальному опыту.
Гиголашвили так подробно и тщательно, а, главное, правдиво изображает испод царской нутрянки, со всеми её тромбами, узелками да закоулками, что невозможно не проникнуться потоками ивановских жалоб и причитаний, слёз об напрочь загубленной, зело греховной, стороной проходящей жизни. Внутри романа возникает странный механизм соучастия злодею и конченому негодяю, озабоченному не только своей судьбой, но и ситуацией в княжестве, с которым Иван себя, разумеется, соотносит. Эта рифма оказывается ещё одним способом сделать текст жгуче актуальным для нашего постиндустриального времени, когда патриотизм окончательно отходит к карьеристам и подлецам, поскольку каждый эмансипировался до такого состояния, когда он — сам себе родина. Ведь не будет меня и ничего не будет, ни берёзок, ни куполов, ни вони, ни грязи, ни Ленина, ни Сталина. Ни, тем более, Ивана Четвертого.
Другое дело, что если бы Михаил Гиголашвили изображал «обычного человека», хотя бы и в нестандартных обстоятельствах (как это уже было у него в авантюрно-историческом романе «Захват Московии») солидарности с «простым» персонажем возникало бы гораздо меньше. Монстры более выпуклы и рельефны, мелочи в них разрастаются до головокружительных размеров и, оттого, считываются без малейшего напряжения. Всечеловек, коим Гиголашвили делает Грозного, обязан вмещать в себя буквально все черты и качества для того, чтобы какие-то из них цепляли читателя, запуская механизм идентификации с главным героем. Не то, чтобы я грезил себя великим князем Московским и, оттого, сочувствовал Ивану Васильевичу, но — он же точно такой же, как я, болезный и смертный. И потому особенно понятный. Считываемый без экивоков.
Этим «Тайный год» принципиально отличается от всей предшествующей литературы «на тему», в диапазоне от «Князя Серебряного» до «Сахарного Кремля»: он не про человека, являющегося колёсиком исторической махины, но про существо, реагирующее на общественно-политическую погоду сугубо психологическими реакциями, вне зависимости от того, какое тысячелетье на дворе. Этот концептуализм не экстравертный, но интровертный, пробирающийся в самую человечью мякотку, в центр психофизического существа. В этом и заключается рема книги Михаила Гиголашвили, в этом и бонус нынешней эпистемы, позволяющей отделить индивидуалиста, вынужденно живущего в своём времени (да-да, «времена не выбирают, в них живут и умирают…») от громады надличностного колеса, каким бы цветом оно не окрашивалось.
Исторические источники, используемые при строительстве романной конструкции, навязывают Гиголашвили сказовые, едва ли не фольклорные интонации. Умный, пластический язык, адаптированный под нынешний информационный избыток и лишённый старорежимной вязкости, одна из сильнейших сторон «Тайного года». Изящество, с которым автор смыкает славянизмы с воровским арго (отменная придумка!) и собственно изобретёнными, но строго в рамках сравнительного языкознания, неологизмами, делает удивительное: актуализирует в читателе глубочайшие слои архаического сознания. Открывает их, точно архивированные файлы, выкликая языческие архетипы, помогая идеально ориентироваться на давным-давно минувшей местности, погребённой под периной лежалых культурных пластов. Поразительный, между прочим, эффект, до глубины души (sic!) поражающий.
Дело в том, что в свой новый роман Гиголашвили заходит со стороны частных (и, между прочим, реальных) хроник опричника и немецкого рыцаря Генриха Штадена, активно использованных в книге «Захват Московии». Авантюрист и воин, Штаден сбежал в Московию, жил здесь, участвуя в исторических событиях, оставив остроумные и проницательные записки о быте и нравах экзотической страны. В «Тайном годе» Штаден тоже присутствует и активно действует рядом с другим персонажем ивановского зверинца — комендантом крепости немцем Шлосером, задавая всему повествованию человеческое (а не историческое) измерение даже несмотря на странные, едва ли не мистические события, происходящие вокруг. Однажды на Шлосера, например, с неба падает древняя плита, непонятно каким образом прилетевшая с иудейского кладбища, придавив рыцарю ногу с такой силой, что Бомелию приходится отпиливать её пилой. В соответствии с особенностями средневекового здравоохранения.
Но важен не морок мистических сил, рассеивающийся к финалу (Михаил Гиголашвили — не «Дэвид Линч», почти все события в книге не просто правдоподобны, но, повторюсь, взяты из аутентичных документов и лишь слегка обработаны, продолжены), а жизнь человеческая, в корневых своих проявлениях не меняющаяся столетиями. Для подтверждения этой очевидной, казалось бы, мысли, Гиголашвили время от времени прерывает «историческую канву» репортажными вставками из современного дурдома, куда попадает странный старик, наделённый синдроматикой и сознанием Ивана IV.
Совсем как Вечный Жид, дух царственного кровососа и душегубца веет, где хочет, путешествуя из эпохи в эпоху, подобно трагическим закономерностям российской истории, в которую ни у кого из нас нет входа и из которой, кажется, нет никакого выхода. Несмотря на то, что в конечном и бесконечном счёте, Царь-государь, со своими срамными болезтями, душевными хворями и параноидальными недугами, которые Гиголашвили выводит из детства Ивана Васильевича, оказывается таким же подлинным да подлым, холоп холопом, как и любой из его самых что ни на есть тмутараканских подданных.
Ранее в рубрике «Из блогов»:
• Swgold: Сага о кольце. О романе Р. Хайнлайна «Между планетами»
• Юлия Зонис о романе Яны Дубинянской «Свое время»
• Николай Желунов. Сжирают ли литературные конкурсы молодых авторов?
• Дмитрий Бавильский о воспоминаниях Ильи Эренбурга в 6 частях «Люди, годы, жизнь»
• Михаил Сапитон о книге Александра Пиперски «Конструирование языков. От эсперанто до дотракийского»
• Станислав Бескаравайный о романе Вячеслава Рыбакова «На мохнатой спине»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Паровоз Стивенсона
• Наталия Осояну о романе Адриана Чайковски «Children of Time» («Дети времени»)
• Дмитрий Бавильский. «Высокий замок». Воспоминания Станислава Лема в переводе Евгения Вайсброта
• Swgold: Опус № 67. О романе Р. Хайнлайна «Красная планета»
• Станислав Бескаравайный о книге Алексея Иванова «Вилы»
• Наталия Осояну о романе Йена Макдональда «Новая Луна»
• Владимир Данихнов об антологии «Самая страшная книга 2016»
• Дмитрий Бавильский о романе Антонии Байетт «Детская книга» в переводе Татьяны Боровиковой
• Наталия Осояну о дилогии Кэтрин М. Валенте «Сказки сироты»
• Михаил Сапитон о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы»
• Swgold: Бомбардир из поднебесья. О романе Р.Хайнлайна «Космический кадет»
• Дмитрий Бавильский о сборнике «эпистолярных» новелл Джейн Остин «Любовь и дружба»
• Юрий Поворозник. «Американские боги»: что нужно знать перед просмотром сериала
• Михаил Сапитон о романе Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь»
• Сергей Соболев. Олаф Стэплдон как зеркало научной фантастики ХХ века
• Дмитрий Бавильский о романе Джейн Остин «Мэнсфилд-парк» в переводе Раисы Облонской
• Swgold: Первая юношеская. О романе Р.Хайнлайна «Ракетный корабль «Галилей»
• Маша Звездецкая. Совы не то, чем они кажутся. О романе Василия Мидянина «Повелители новостей»
• Swgold: Вселенная. Жизнь. Здравый смысл. О романе Р.Хайнлайна «Пасынки вселенной»
• Дмитрий Бавильский о книге Антонии Байетт «Ангелы и насекомые»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Почтовые лошади межгалактических трасс