Дмитрий Бавильский о сборнике рассказов Элис Манро «Беглянка» в переводе Елены Петровой

Уже в «Тайне, не скрытой никем», первом моём сборнике Манро все писали друг другу письма, а самая интересная героиня была библиотекарем (другая открыла книжную лавку).

В «Беглянке» обитают люди земных профессий (за исключением, разве что, мисс Джеймисон, героини из первого рассказа — вдовы какого-то крупного поэта), но культура и искусство сопровождают их в самых сложных жизненных ситуациях и дают что-то вроде опоры.

Тем более, что в основе людских историй всегда зарыта какая-то неинтересная тайна или же травма, просачивающаяся сквозь время, возраст и опыт.

Собственно, технология Манро в том и заключается, чтобы вытаскивать из своих персонажей осколки давно былых трагедий и по частям передавать эти детали пазла читателю.

Реакции, кажущиеся в начале текста спонтанными или чрезмерными, оказываются логичными, правильными и, порой, даже милосердными по отношению к своим близким.

Единственно возможными.

Пенелопа перестаёт общаться с матерью, полностью вычеркивая её из жизни и исчезая со всех горизонтов («Молчание»).

Родители теряют усыновлённого ребенка, после чего рожают своего, но мама приёмной дочки-то об этом ничего не знает, вот и преследует её до тех пор, пока правда не вылезает наружу («Прегрешения»).

Манро ведёт своего читателя сквозь условия и подсказки, разбросанные по спокойным и уравновешенным текстам, предлагая заново собрать историю, случившуюся много лет назад, но, каким-то образом, доросшую и до нынешних времён.

Хотя бы и потому, что старый человек начинает подводить итоги жизни и пересматривать то, что само собой возникло когда-то, как случай и «просто так», а теперь выходит закономерностью, законом, или же, наоборот, пропущенной жизнью, которая могла бы сложиться иначе, если бы в какой-то момент судьба не сошла с наезженного маршрута.

Так Ненси из «Способностей» вышла замуж за родного брата Олли, вместо того, чтобы прожить всю жизнь с Олли. Точно так же Грейс из «Страсти» проводит ночь с пьяным братом своего жениха, который (брат, конечно) наутро разбивается в автокатастрофе.
Надо сказать, что свои конструкции Манро плетёт ошеломительно и как в разгадке запутанной головоломки следует быть всё время начеку, чтобы не пропустить какую-то важную деталь, проговариваемую автором демонстративно нейтральным тоном. Как бы вдогонку, пущего антуража ради.

Но у неё все заранее продумано — в том числе (и с каким эффектом) должно выстрелить каждое из заряженных ружей.

Манро учит внимательности — ничего лишнего, но и ничего случайного: за любой второстепенной чёрточкой могут скрываться и открываться бездны.

Людей неинтересных в мире нет, их судьбы как истории планет, особенно если, к тому же, они, так или иначе, подсвечены культурным наследием.

Нэнси познакомилась со своим доктором в клубе за чтением «Божественной комедии» Данте, о чём она и рассказала своему дорогому девичьему дневничку.

Учительница древних языков Джулиет («Случай», «Скоро», «Молчание»), сквозная героиня нескольких новелл, постоянно ищет параллели между древнегреческими мифами и жизненными ситуациями, вспоминает исследователей древней истории, но это вряд ли способно сделать её счастливой.

Как и медсестру Робин, героиню «Уловок», лучшего рассказа книги, которая каждый год ездит на Шекспировский фестиваль, смотреть наудачу ту или иную пьесу великого барда.

Однажды, после «Антония и Клеопатры», она оставляет сумочку в театральном туалете и скитается по городу, пока не знакомится с черногорцем, выгуливающим свою собаку с говорящим именем Юнона.

Данило Аджич выручает Робин, они гуляют, целуются и договариваются встретиться день в день, ровно через год (на премьере «Как вам это нравится», завязанной на интриге quid pro quo) — так как Данило срочно нужно ехать на родину.

Нужно проверить чувства и судьбу, поэтому они договариваются не писать друг другу письма — для Манро это важное, судьбоносное обстоятельство, особенно на фоне других персонажей, которые фиксируют свои обстоятельства и чувства при любой возможной ситуации.

Потому что это, во-первых, удобно автору, так как позволяет внести в мизансцены некоторую степень отстранённости, а, во-вторых, что-то слегка запутать личным отношением ненадёжного рассказчика, а что-то, напротив, приоткрыть немного с другой стороны.

Приём «текст в тексте» обычно кажется мне неловким.

Для его инсталляции внутрь сюжета необходимы мощнейшие усилия, чтобы ничто не выпирало и не натирало избыточной искусственностью построения.

В чужих дневниках и письмах, включенных в единый органический поток, обычно проступает нарочитость, подрывающая доверие ко всей остальной конструкции — мастерство Манро каждый раз проявляется в том, как она подводит читателя к необходимости появления того или иного документа, ложащегося в очередной рассказ заподлицо.

Не устаю восхищаться этим умением, а ещё тем, как захватывает дух, когда мозаика, наконец, складывается, финальный пасьянс сходится, после чего, контрольным в голову, Манро выстреливает последней фразой и заключённой в ней третьестепенной деталью, которая совершенно смещает акценты произошедшего, даёт фабуле дополнительное измерение и щёлкает этим читателя по носу.

Ты-то думал, что самый проницаемый и изощрённый, но есть люди поумнее и повнимательнее тебя.

Они развлекут и научат, сделают красиво и ошеломят так, что на какое-то время «сюжет» прочитанного вдруг раздвинет границы мира до запредельных каких-то величин, когда вдруг станет видно во все стороны света.

Правда, потом это ощущение быстро схлопывается, так как следующий рассказ, новелла или сборник (а по-русски вышло уже девять книг Элис Манро) продуманы и осуществлены ещё более эффектно.

Тем более, что у читателя тоже есть свои собственные дела и заботы, в которые сочинения Манро вписываются как «текст в тексте»: когда в беллетристике важным дополнением к наррации являются культурные реалии, семиотическая активность повышается в разы, как-то особенно чётко настаивая на своих границах.

Культура — это ведь обмен информацией, как определял её поздний Юрий Лотман (а Борис Гройс подчёркивал, что такая формулировка является сугубо либеральной), когда медиа-потоки идут, должны идти в оба конца.

Но с либерализмом у Манро как-то не очень. Она берёт весь удар и конвой заботы на себя, оставляя читателю лишь пассивную возможность удивляться чужим достижениям.

Подобно героине «Возможностей», имевшей исключительные экстрасенсорные таланты, растраченные до последнего цента и дыры в голове по деревенским ярмаркам, Манро разворачивает и сворачивает миры заурядных канадских провинциалов, окружённых суровой природой, так похожей на русскую…

Но так и не даёт к ним прикоснуться, несмотря на точные, архетипические ситуации, в которые мгновенно встраиваешься, опознавая опыт собственного выбора и своих личных, казалось бы, ошибок.

Причём, отдельный респект Манро вызывает за незаметную встроенность этих архетипов в быт.

Наружу она вытаскивает и наделяет символической значительностью те самые неосознаваемые промежутки, из которых состоит буквально каждый день каждого человека.

Именно поэтому так быстро и откликаешься на это сермяжное, узнанное, да ещё и подсвеченное высоким искусством, включающим бытовуху в цепочки символически насыщенного обмена.

Но так же быстро их забываешь — добираясь до последних новелл сборника не помнишь, что цепляло в начале.

Чтение ради чтения, существующее только «здесь и сейчас» уподобляет истории «Беглянки» то ли кино, то ли театру, на сцену или на экран которого «простому читателю» выйти нет никакой возможности.

Своим выдающимся мастерством канадская писательница отчуждает жизненные композиции от читателя — раскладывая пасьянс вместо него, она не даёт мне «порешать» самому, таким образом, присвоить фактуру текста хотя бы частично.

Мне здесь негде и незачем трудиться, так как Манро делает высококлассную, но беллетристику, а потребитель в ней всегда ведом, даже если и вовлечён в нарратив по самые гланды.

Из-за чего становится понятным, почему Манро не пишет большого романа — постоянно переключать регистры (сюжетные, тематические, интонационные, темпераментные) ей не просто интереснее, но и гораздо эффектней.

И потому, что в рассказе проще накалить пограничное состояние, чтобы, постоянно поддерживая его ровное горение, выказать все свои сильные стороны.

И оттого, что так, перманентной сменой всех вех, видимо, проще всегда оставаться в хорошей форме.

Регулярное обновление антуража и персонажного парка легко маскирует монотонность манеры.

В ней, разумеется, есть «правда жизни», но искусство-то действует немного по иным законам: здесь всегда необходимо хотя бы немного театра, скрывающего проблемные участки, но подставляющего под софиты отдельные выгодные места.

Персонажи Манро много ездят и смотрят за окно, где проносятся дивные виды ухоженной северной природы и следы чужих жизней, несколько смазанных смотровым или лобовым стеклом.

Манро наводит на них идеальную резкость, делает максимально близкими — и, в тоже время, в чём парадокс, отчуждает окончательно и бесповоротно.