Джейн Остин. Любовь и дружба
СПб: Азбука, 2009
В сборник вошли три новеллы, почему-то называемые издателями «романы», взятые, в основном, из Остиновских ювеналий («Любовь и дружба», «Леди Сьюзен») плюс незаконченный «Замок Лесли», обрывающийся «на самом интересном месте», когда интрига только-только начинает разворачиваться.
Три разных по качеству текста, объединяет важный формальный признак — они организованы как переписки.
Только первая (видимо, самая ранняя) новелла «Любовь и дружба» состоит из восьми писем друг другу двух персонажей, что позволяет построить историю линейную и простую, но вторая и третья устроены уже как многоголосица, показывающая одни и те же события под разными углами зрения и именно этим (приём «ненадёжного повествователя», нуждающегося в показаниях дополнительных персонажей) особенно интересные.
В таких случаях принято обычно вспоминать «Расёмон» Куросавы, снятого по рассказу Акутогавы, хотя приём-то самый что ни на есть литературный, существующий ещё с античных времён (не говоря уже о Шекспире).
И тут важно разделить собственно эпистолярный жанр, в котором англичане (и, в том числе, Остин) ориентировались на французов и который (особенно если судить по доступным нам письмам госпожи Севинье и письмам Аиссе к госпоже Каландрини) обрастает такой массой ритуальных и риторических фигур, что пробиться сквозь них крайне сложно — и эпистолярность как приём, позволяющий разгонять повествование, максимально сжимая его.
В лекциях о «Мэнсфилд-парке» Владимир Набоков так обобщает роль такого приёма: «Эпистолярная форма, которую она использовала в своей портсмутской интерлюдии, сыграла свою композиционную роль, но при этом было ясно, что слишком много событий произошло за сценой и что переписка, спрямляя действие, особой художественной ценностью не обладает… Между тем в романе осталось всего две главы, и в них увязываются последние концы и выметается мусор…»
Мне нравится как Набоков называет мусором самое главное — подробности и складки, имеющие максимальное отношение к бессознательным процессам в писательской голове.
Ведь именно эти симптомы синдрома, в основном и составляющие «художественную ткань», завораживают читателей своей непредсказуемостью (в отличие от тщательно расчисленного сюжета, тайн и неожиданностей в котором оказывается крайне мало): то, что собственно тянет и манит сочинять длинные тексты, составленные из многочисленных кусков.
Письма, к тому же, вынужденно вскрывают приём, своим примером наглядно демонстрируя, что вся история в книгу поместиться не может. И, какой бы степенью дотошности не обладал её автор (Остин, как раз, из таких тщательнейших рассказчиков, фанатиков тотального контроля), мы обречены на отдельные, автономные экраны, состоящие из отбора деталей и событийных поворотов, из насыщенных точек, предполагающих не менее насыщенные промежутки, ну, да, из инсталлированного мусора.
Правильный отбор (об этом, впрочем, наглядно писал Барт в «S/Z», как раз обосновывая невозможность существования реализма именно особенностями авторского отбора) и есть одна из важнейших сфер реализации писательского дарования и письма (упаковка истории в отдельные отрывки) имеет к этому самое непосредственное отношение.
Когда отбирается самое главное (концентрированное) швы начинают автоматически выпирать наружу. Возникает процесс обратный проступанию «чеховских» (или же «хемингуэевских») подтекстов — транслируются обязательные вводные, разложенные на разные голоса, из-за чего в старинных текстах возникает вполне современная разбалансированность троллейбусных дуг, потерявших точку сборки или же кружения отдельных частей мобиля.
Набоков правильно противопоставляет ровное течение традиционного повествования синкопированному рассказу в отмеренных главах, попутно объясняя отчего мы так любим погружаться в толщу монументальных объёмов: «Стук почтальона приходит на смену более тонким композиционным приёмам. Роман начинает расползаться по швам, всё более скатываясь в свободный эпистолярный жанр. Это свидетельствует о некоторой усталости автора, таким образом обходящего композиционные трудности. Но при этом мы — на пороге самого драматического момента повествования…»
Авторская усталость — это то, что теперь так любим, та самая болезненная меланхолия, которой сочатся совершенно попсовенький Мураками и обязательный ныне к употреблению Зебальд.
Потребовалось, чтобы прошло триста, что ли, лет, прежде чем недостатки превратились в достоинства — почему так произошло (то, что мы понимаем под «оптика поменялась») это отдельная тема. Сборник Остин, выпущенный «Азбукой» совсем про другое. Про петтинг маркетинг.
Это, конечно, издатели, заинтересованные в бесперебойной работе конвейера, распечатывают юношеские почеркушки (точно такой же сборник отштамповали из детских альбомов сестёр Бронте, интересный разве что исследователям или последовательным фанатам), из которых можно извлечь, ну, разве что, «метод», потому что новелла, не успев начаться, начинает заходить на финал, из-за чего кроме хребта (скелета, архитектурной конструкции) ничего особенно в этом промельке и не замечается.
Погружение в «пучину страстей», вот что важно, а не архитектурный хребет. В «кусок дымящейся совести» (по другой версии, в «мусор»), имеющий право на наше время.
Тот же Набоков постоянно повторяет, что функция сказочника в писателе важнее функции учителя и даже рассказчика.
Ну, а что в сказочке, состоящей из сплошных несостыковок, самое-то важное?
Ранее в рубрике «Из блогов»:
• Юрий Поворозник. «Американские боги»: что нужно знать перед просмотром сериала
• Михаил Сапитон о романе Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь»
• Сергей Соболев. Олаф Стэплдон как зеркало научной фантастики ХХ века
• Дмитрий Бавильский о романе Джейн Остин «Мэнсфилд-парк» в переводе Раисы Облонской
• Swgold: Первая юношеская. О романе Р.Хайнлайна «Ракетный корабль «Галилей»
• Маша Звездецкая. Совы не то, чем они кажутся. О романе Василия Мидянина «Повелители новостей»
• Swgold: Вселенная. Жизнь. Здравый смысл. О романе Р.Хайнлайна «Пасынки вселенной»
• Дмитрий Бавильский о книге Антонии Байетт «Ангелы и насекомые»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Почтовые лошади межгалактических трасс