Джейн Остин. Мэнсфилд-парк
СПб.: Азбука, 2011
Бедная десятилетняя Фанни из многодетной семьи прибывает в поместье Мэнсфилд-парк к тетушке и дядюшке, барону Томасу.
Здесь, в деревенской глуши явно идиллического свойства (большие города — скопище греха и только на природе возможны чистые отношения и достойная, то есть, неторопливая жизнь) она встречает и двух эффектных кузин и ещё более двух эффектных кузенов, в одного из которых она влюбляется. Понятно, что Эдмунд, к тому же мечтающий о карьере священника, а пока увлечённый блистательной соседкой, явно не по зубам простоватой и бесприданной Фанни.
Но точно так же понятно, что со временем эффектные девицы растратят все свои возможности (их так плохо воспитывали, всё время им потакая, что обоих совратят заезжие молодцы), кузены, помыкавшись, тоже изменятся, но в лучшую сторону, чтобы Фанни достался совсем уже, со всех сторон завидный жених.
Набоков, открывая свои лекции по зарубежной литературе очерком именно о «Мэнсфилд-парке», называет Фанни классической Золушкой.
Остен этого, впрочем, даже и не скрывает, значит, раз уж архетип известен и сюжет очевиден, следует следить за оттенками. А они здесь, в сельской глуши, где соседи, как и положено людям состоятельным и просвещённым, постоянно обсуждают планы по преобразованию поместий и улучшению парковых ландшафтов, презабавные.
Достаточно сказать, что, несмотря на заповедную зону, в которой происходит действие (усадьбы, парк, лес, вересковые пустоши) не оставляет ощущение клаустрофобически замкнутого пространства, внутри которого заперта группа колбасящихся друг с другом персонажей.
Позже, скажем, у Агаты Кристи, эта сцена сузится до территории вагона и даже купе, а пока людям, совершенно не терпящим чужаков (тому, с каким трудом Фанни обживалась в Мэнсфилде посвящена добрая часть первого тома), постоянно хочется остаться в кругу родных и близких — ведь всё зло и непредсказуемые последствия (а, значит, зло в квадрате) происходит от чужих (= лихих) людей.
Ну, а ещё от «не имеющего оправдания театра». Читать книги это правильно и хорошо, а вот играть в театр (пользуясь отлучкой дяди Томаса, мэнсфилдская молодёжь пытается поставить пьесу Коцебу о внебрачном сыне, после чего, собственно, и начинается весь любовный тарарам, а покой и воля, как основа правильной, праведной жизни, идут под откос) означает развращаться до самой последней степени непристойности.
Так, по крайней мере, считают Фанни и её будущий муж. Странно, но главные положительные герои (впрочем, как убеждает Набоков, самые невыразительные и невзрачные, так как это только порок рядится и расфуфыривается, а добродетель должна быть пресной) оказываются и самыми консервативными.
Фанни категорически отказывается принимать участие в дурацкой затее (она болезненна, меланхолична и никому не нужна, из-за чего никто не настаивает), а Эдмунд поначалу тоже противится постановке, но потом, всё-таки, соглашается. Для того, чтобы быть поближе к своей тогдашней возлюбленной Мэри (сестре главного разлучника, в том числе волочащегося и за Фанни). Хотя влюблённой в него кузине он объясняет это нежеланием видеть в усадьбе посторонних.
Ведь если пьеса не разойдётся на жителей Мэнсфилда, то придётся же приглашать и вводить в спектакль соседей. А это уже просто оргия какая-то, сравнимая разве что со свальным грехом.
Кстати, слово «оргия» здесь действительно, в отношении театра, употребляется.
«Ещё через день-другой отбыл и мистер Йейтс. Вот в чьём отъезде был крайне заинтересован сэр Томас; когда жаждешь остаться наедине со своим семейством, тяготишься присутствием постороннего и получше мистера Йейтса; а он — незначительный и самоуверенный, праздный и расточительный — обременял до крайности. Сам по себе утомительный, он в качестве друга Тома и поклонника Джулии оказался непереносим. Сэру Томасу было вовсе безразлично, уедет или останется мистер Крофорд, но, сопровождая мистера Йейтса до дверей, он желал ему всяческого благополучия и доброго пути с искренним удовлетворением. Мистер Йейтс видел собственными глазами, как пришёл конец всем театральным приготовлениям в Мэнсфилде, как было убрано всё, что имело касательство к спектаклю; он покинул усадьбу, когда она вновь приобрела свойственную ей умеренность; и, выпроваживая его, сэр Томас надеялся, что расстаётся с наихудшей принадлежностью этой затеи, которая неизбежно напоминала бы о её недавнем существовании...» Но не тут-то было.
Подобно либертенам маркиза де Сада (кто первый написал об этом, снова Делёз?), герои Остин всё время норовят оказаться в замкнутом пространстве, дабы предаться там, невидимым всему прочему миру, оргиям разнузданной фантазии.
При полной внешней беспристрастности и сдержанности.
Именно на этих особенностями аристократического поведения, настоянного, вроде бы, на сплошных условностях, и базируются главные двигатели сюжета.
Постановка пьесы движется к премьере, как вдруг неожиданно, из дальних странствий возвратясь, в усадьбе появляется дядюшка Томас, шокированный тем, что в его отсутствие молодежь занимается совершеннейшим непотребством.
Удивление его развёртывается едва ли не в монументальную трагедию — как же так, кто позволил… да вот чтобы в отсутствие дядюшки, занятого важными экономическими делами, люди безнадзорно развлекались и даже, о, ужас, сдвинули с места столы в бильярдной комнате?! Вот уж точно — последствий не избежать и, значит, быть беде.
Я сначала решил, что это какое-то технологическое преувеличение и трагедия не может таким вот, наивным, прямолинейным образом, превращать мелодраму в драму абсурда, однако, страсти, непонятные жителю XXI века только нарастают.
Понятно же, что если такой пустяк, как самодеятельная постановка легкомысленной пьесы, неприемлемой для благородных девиц, вырастает в непреодолимую проблему, то более фундаментальные материи (отношения между мужчиной и женщиной, не говоря уже об экономических вопросах: недвижимость, сословная разница, матримониальные отношения как следствие и того, и другого) обкладываются ещё большим количеством неправдоподобных условностей.
Собственно, теперь, когда все эти сложносочинённые правила (впрочем, стремящиеся к максимальному душевному комфорту и бесконфликтной жизни) ушли в прошлое, главный нерв «Мэнсфилд-парка» будто бы и заключается в том, чтобы показать нынешним читателям всю условность судьбоносных жестов, влияющих на выбор каждого последующего шага.
То, что казалось персонажам Остин непреодолимым препятствием, застревает ныне в одном шаге от манерности, которую, впрочем, принимать легко и приятно. Ведь главное же — точность конкретного сюжетно-интонационного сцепления обстоятельств, а не историко-культурная справка.
Она, впрочем, способна придать прочтению книги собственные обертона. Неслучайно, Набоков, прежде чем предпринять детальное прочтение романа, подробно разбирает обстоятельства времени царствования Георга III и конкретно 1808 года, когда происходят основные события романа.
«Во Франции 1808 год был вершиной карьеры Наполеона; Великобритания вела с ним войну; в Америке Джефферсон только что провёл через конгресс Акт об Эмбарго — закон, запрещающий судам Соединённых Штатов заходить в порты, находящиеся под блокадой англичан и французов. (Если прочесть «эмбарго» задом наперёд, получается «ограбь меня»). Но в укрытии Мэнсфилд-парка ветры истории почти совсем не ощущаются, если не считать слабого пассата, так называемого «торгового ветра», там, где заходит речь о делах сэра Томаса на Малых Антильских островах…»
Формально, да, не ощущаются: сентиментализм целиком и полностью сосредоточен на чувствах, лишь более поздние романы, уже начиная с романтизма, будут включать в свой лейтмотивный строй общественно-политические мотивы, чтобы, в конечном счёте, кое-где выродиться в т.н. «социалистический реализм», вне социального устройства будто бы более не существующий.
Однако, пока только чувства и отношения, разум и чувствительность, гордость и предубеждение, флагманом и символом которых становится именно женская проза Остен и её производных (читая описания меланхолической и сугубо болезненной Фанни, невозможно отделаться от ощущения, что она рассказывает историю кого-то из сестёр Бронте, настолько, видимо, это всё, от чахотки до гувернантского приживальства, было по тем временам, типическим. «Умей она бурно ликовать, сейчас для этого было бы самое время, но её радость была тихой, глубокой, переполняла сердце; она и всегда была немногословна, когда же ею владели самые сильные чувства, особливо склонна была к молчанию…») зиждется лишь на межличностных отношениях, всё ещё являющихся новостью и новшеством, способным увлечь за собой орды читателей.
Георг III, кажется, совершенно неслучайно, вошёл в историю не только как безумный царедворец, ослепший к старости (мало ли на троне сидело ненормальных), но и как самый чадолюбивый правитель в истории Великобритании. У него было десять детей, Фанни, кажется, была восьмой дочкой своих родителей.
У сэра Томаса было четверо и это совсем, видимо, ничего. Вот почему они с женой и приглашают к себе пожить бедных родственников — тётку Норрис (главный комический, диккенсово-карикатурный персонаж книги, к сожалению, после середины романа сходящий почти совсем на нет), Фанни, а затем и её младшую сестру Сюзен.
Понятно же, что «Мэнсфилд-парк» — аллегорический портрет своей страны, всячески сопротивляющейся накатывающей индустриализации и её последствиям.
Сопротивление аристократического кодекса поведению, отголоски которого, между прочим, ловишь в своей собственной, сегодняшней жизни (ты думал, что это слабость и повышенная эмпатия, а оно, оказывается, просто, вместе с влияниями других эпох, в генофонде заложено), является вполне себе политизированным движением, направленным на сохранение основ тогдашнего понимания антропоморфности.
Вот оно, оказывается, что. Вот зачем нужен нездоровый консерватизм и презрение к театру, постановка в котором, впрочем, как и большинство дел, затеянных на территории книги, так до ума и не доводятся. Бросаются на середине. За исключением, разве что «чувств», бросить которые невозможно.
Потому что нет ничего важнее чувств — это они развиваются и эмансипируются, подтягивая за собой сначала литературу, а затем уже и экономику и общественное устройство. Можно перестать наводить уют в парке и не доставить спектакль, но без разрешения любовной коллизии точно не обойтись.
Персонажам Остин уютно в своих парках и совершенно неуютно в городе. Момент истины возникает в Портленде, куда Фанни возвращается, навещая родителей.
Вслед за Набоковым, прописанном в ХХ веке, выпишу ту же цитату. «У Фанни от шума и духоты, от грязи и плохой пищи, от грязнухи горничной и постоянных материнских жалоб болит голова. «Для натур столь хрупких и нервных, как Фанни, жизнь в непрестанном шуме — зло…
Здесь все шумливы, у всех громкие голоса (пожалуй, исключая маменьку, чей голос звучал всё на одной и той же ноте, как у леди Бертрам, только уже не вяло, а капризно). Чтобы не понадобилось, всё требовали криком, и служанки кричали из кухни свои оправдания. Двери вечно хлопали, лестницы не знали отдыха, всё делалось со стуком, никто не сидел тихо, и, заговорив, никто не мог добиться, чтобы его выслушали…»
Дело, между прочим, не в бедности конкретного родительского дома, но во всём строе городской жизни, идущему под откос.
«До захода солнца ещё полтора часа. Сейчас она в всем существом ощутила, что уже прошли три месяца; от солнечного света, что заливал гостиную, ей становилось не светлее, а ещё грустней; совсем не так, как на сельском просторе, светит в городе солнце. Здесь его сила лишь в слепящем блеске, в беспощадном, мучительном, слепящем блеске, который только на то и годится, чтоб обнажать пятна и грязь, которые иначе бы спокойно почивали. В городе солнце не приносит ни бодрости, ни здоровья…»
В «деревне» сюжет работает как монотонные часы, накапливающие напряжение. Растратить его можно только в городе и в деревне, когда персонаж удаляется от родной матрицы и куда со всех сторон пишут письма с всяческими новостями. В «Мэнсфилд-парк» все на виду, а это раздражает больше, чем разлука.
Хотя в отъезде включаются совершенно иные механизмы восприятия (тоска, ожидание писем и встреч, шаги почтальона, неожиданные визиты, способные сбить с истинного пути), ускоряющие время и приближающие развязку. Вполне возможно, что Остин, прожившая всего ничего, именно этому приближению финала и сопротивляется.
Однако, без разлук не может быть встреч. И Эдмонд, по-братски игноривший Фанни больше десяти лет, влюбляется в неё именно после трехмесячной разлуки. Совпавшей, правда, с эскападой Генри Крофорда, который ухаживал за Фанни, но увёл налево замужнюю Мэри — сестру Эдмонда. Из-за чего Эдмонд вынужден был бросить другую Мэри — сестру Генри, ведь как же можно женихаться с сестрой брата, покрывшего позором существование стольких достойных людей.
Поистине такое возможно лишь в массовом, постиндустриальном, максимально разобщённом обществе, где не только сын за отца не отвечает, но, кажется, уже и за себя самого не несёт никакой ответственности.
Клаустрофобия правильного (благодетельного) сельского простора спорит с разомкнутостью грешного города, наступающего дискомфортным будущим.
«Мэнсфилд-парк» интересен там, где ровный гон сюжета сбоит и троллейбусные дуги, лишённые электричества, разлетаются в разные стороны, повисая в минус-движении. В такой пустоте и разоре — максимум суггестии, способной обернуться чем угодно.
В том числе и «энциклопедией английской жизни», в духе «Евгения Онегина», явно «Мэнсфилд-парку» наследующего если не буквально, то типологически.
Ранее в рубрике «Из блогов»:
• Swgold: Первая юношеская. О романе Р.Хайнлайна «Ракетный корабль «Галилей»
• Маша Звездецкая. Совы не то, чем они кажутся. О романе Василия Мидянина «Повелители новостей»
• Swgold: Вселенная. Жизнь. Здравый смысл. О романе Р.Хайнлайна «Пасынки вселенной»
• Дмитрий Бавильский о книге Антонии Байетт «Ангелы и насекомые»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Почтовые лошади межгалактических трасс