Антония С. Байетт. Детская книга
М.: Азбука-Аттикус. Иностранка, 2016
Романы, списанные с натуры (хотя бы и внутреннего ландшафта) или созданные как скол с «правды» (психологической, социальной, исторической, какой угодно) весьма отличаются от умозрительных придумок и конструкций, хотя бы и рядящихся в «документальный фильм».
Полностью вымышленные (фантазийные, метафорические, «симметричные», «шахматные») книги пишутся в ином агрегатном состоянии в совершенно другой степени остранения (и отстранения).
Это сразу же чувствуется, этого не скрыть, хотя, порой, сложно выразить.
«Детская книга» относится к полностью придуманным, хотя в фантазм, длящийся почти четверть века (с 1895-го по 1914-ый с эпилогом в 1919-м, разделённый Байетт на три части — «три века», золотой, серебряный и свинцовый) очевидно инсталлированы всякие реальные истории и личный опыт — книга явно мыслится автором как итоговая.
Во-первых, возраст.
Во-вторых, такой объём ей уже не поднять: «Детская книга» больше всего напоминает эпос, проходящий разные стадии развития.
Википедия даёт два списка действующих лиц этой книги — придуманные персонажи, группирующиеся вокруг трёх семейств (отцы, матери и многочисленные дети) и настоящие, вроде королевы Виктории и принца Альберта, Оскара Уайльда, многочисленных писателей и художников.
В конце монументального, более чем 800-страничного тома, приведён список благодарностей, включающий упоминания консультантов и монографий, использованных в «Детской книге».
Я к тому, что настоящих исторических личностей Байетт выписывает скупо и тщательно, строго, тогда как придуманные персонажи, двигающие сюжет, а не украшающие его, написаны Байетт размашисто, густыми мазками.
Главных действующих лет здесь примерно три десятка, из-за чего постоянно путаешься кто есть кто (причем едва ли не до самого финала).
Байетт, конечно, подобно Диккенсу, переключает повествование с одного семейства на другое, чередуя их (пока они окончательно не перепутываются), но штука в том, что фантазийный роман — не про людей, а про метафоры и идеи, про овеществленные мысли, поэтому персонажи, которые их должны изображать, не особенно прорисованы.
Такой себе типичнейший стаффаж, заполняющий текстуальное пространство.
Именно это и не позволяет назвать «Детскую книгу» эпосом или сагой, которые группируются вокруг тех или иных родов, фамилий, семей, на себе несущих «мысль семейную» или «мысль народную» — существуя внутри исторических обстоятельств, порой становящихся (как в «Войне и мире») главным действующим лицом.
"Детская книга" напоминает эпопею, но ей не является, так как эпос (сага, эпопея) идёт от судьбы семьи к судьбе страны, тогда как здесь всё ровно наоборот — есть большая страна, некоторые части которой заселены более, чем плотно.
Как на панорамных триптихах, например, Босха или же любого из Брейгелей, нуждающихся в долгом, мелкоскопическом разглядывании, отнимающем у целого душу.
Сложность «Детской книги» в том, что совершенно невозможно понять какая именно «мысль» (идея, концепт, корневая метафора) двигала писательской рукой.
«Детская книга» — роман отнюдь не универсальный, с одной стороны, и стилистически разнородный, с другой (очень много вкраплений, вставок, историософских и фактологических отступлений, которые Байетт так любит превращать в набор «текстов в тексте» и которые здесь, за исключением пары-другой детских сказок и личных писем, практически отсутствуют) — и, если по мне, то разгадка замысла и есть главная интрига этого густо заселенного, весьма тесного, повествования.
С одной стороны, это история «Музея Виктории и Альберта», внутри которого начинается повествование, когда два мальчика, Джулиан, сын главного смотрителя музея, и Том, сын сказочницы Олив, находят в подвалах музея художника-самоучку, беспризорника Филип, прячущегося в «русской гробнице».
Пока отец Джулиана консультирует маму Тома (сказочнице нужны описания волшебных предметов), мальчики берут Филипа на поруки.
Дальше его определят в гончарную мастерскую гениального гончара Бенедикта Фладда, чтобы и юнец стал великим мастером керамики, а история закрутилась вокруг трех пересекающихся многодетных семейств, в каждом из которых живёт и переживает взросление уйма народа.
Поначалу Байетт подробно прописывает все эти микродвижения, сближающие мальчиков и девочек, попутно фиксируя всякие странные подробности (Филип постоянно занимается онанизмом, Джулиан влюбляется в своих одноклассников, Том, которого насилуют в закрытой спецшколе, становится замкнутым подростком и дружит только с лесником, позже он утопится в Ла-Манше), не получающие особенного развития, как если всякие разные наблюдения накидывают в свободном, суггестивном порядке, а вы уж сами решайте на что обращать внимание, а что игнорировать.
«Детская книга» так называется так как она как бы про детей, которые растут и постепенно взрослеют, параллельно музею, который всё время перестраивается и наполняется новыми экспонатами, но детство переживает ещё и английское общество, ещё только-только вынырнувшее из викторианского младенчества и начинающее ценить, ну, например, ценности «детства» или «прав человека».
Вторая важнейшая тема «Детской книги» — борьба английских женщин за свои права, избирательные, человеческие и какие угодно.
Суфражистки, пройдя период террористической активности (активистки жгли усадьбы, взрывали бомбы, одна из них накинулась на «Венеру с зеркалом» Веласкеса и порезала её ножом) постепенно становятся феминистками.
Самые упорные даже поступают в медицинский, чтобы учиться на хирурга.
Но и эта тема книги петляет, то возникая на поверхности, то уходя под толщу повествовательных вод.
Несмотря на свой почтенный возраст и академическую выучку (а, может быть, именно благодаря им) Байетт — типичнейший постмодернистский автор, вроде Пелевина или Сорокина, вязнущий в осколках деталей.
Кстати, вполне возможно, что именно это объясняет внутреннюю пустоту (к которой я предлагаю относиться не как к оценочной категории, но как к свойству наррации и текста) романа, не способного сфокусироваться на чём-то одном и скачущего из стороны в сторону.
(Важнейшим свойством постмодернизма является, скажем, тематическое расширение, предлагающее читателю дополнительные знания, заложенные в излишествах отступлений, чтобы человек не зря своё время на такой толстенный том тратил. А ещё, к примеру, избыточная детализация историко-культурного фона. Там, гдеДиккенс в «Лавке древностей» описывает антикварный магазин атмосферным перечислением предметов, лишённых имён собственных и, соответственно какой бы то ни было истории, Байетт разворачивает полки «сносок» и «ссылок», не в состоянии оторваться от бонусов и лишних свойств...)
Потому что есть тут и третья побочная тема (и, следовательно, третья степень отчуждения романного «вещества» от авторской теплокровности), с которой, как объясняла писательница, возник замысел романа.
Байетт обратила внимание на трагические судьбы детей сказочников, которые не были счастливы и, так складывались их биографии, много страдали.
У сказочницы Олив девять детей (плюс двое, умерших в младенчестве, причем не все они от ее мужа — публициста Хамфри, который тоже, кажется, не пропускает ни одной юбки, постоянно осеменяя разных девушек и в пьяном виде замахиваясь на невинность своей дочери, которая окажется не его дочерью (так что никакого инцеста!), но дочерью немецкого кукольника, у которого есть своих два немецких сына.
Они, разумеется, влюбятся в англичанок, так как действие романа упирается в Первую мировую, когда братья и сестры пойдут на фронт и друг на друга.
И тогда вся предвоенная мешпуха с любовями, страданиями, поисками себя и смысла, комплексами и национальными (культурными, историческими, бытовыми) особенностями рухнет в никуда.
Большинство детей Олив и Хамфри, а так же Бэзила, брата Хамфри и его жены-немки Катарины (ещё одно богатое лондонское семейство-куст), как и мальчиков из других семейств, погибнут или лишатся конечностей: свинцовый век похоронит не только кучу мгновенно повзрослевших (или так и оставшихся фундаментальными инфантилами) людей, но и сказки Олив, и кукольные спектакли театральных авангардистов-марионеточников и много ещё чего, поэтому, в пятых, это, конечно, гуманистически-гуманитарная антимилитаристская история.
«Будем как дети» и означает, видимо, отсутствие кровожадности и злобы, изничтожающей человечество на корню.
Там ещё много чего про искусство керамики и ремесёл, про всемирную ярмарку в Париже, куда на время всем шалманом перебираются главные герои, и про историю Германии (Веймарская республика и тонкие намёки на дальнейшую фашизацию страны — так как кукольники живут в Мюнхене, пока ещё цветущим едва ли не главным центром декаданса, авангарда и всяческой богемки); и про субкультуру анархистов (в том числе и русских, подрабатывающих учителями у детей Олив и Базэля) и, конечно же, про прерафаэлитов и общество ремёсел, ну, и про несовершенство английской системы образования, и немного про королеву Викторию и наследующего ей любвеобильного Эдуарда, который, впрочем, тоже умирает на страницах книги, тогда как Фабианское общество, членами которого оказывается подавляющее число героев «Детской книги» только растёт, разветвляется и укрепляет своё влияние.
А ещё все постоянно дешифруют Шекспира, ставят спектакли по его пьесам в летнем лагере, пишут друг другу письма, ходят в театр и много едят. Байетт часто и очень нелогично начинает перечислять что именно поедают её персонажи.
Она, разумеется, тщательно подготовилась к воссозданию «широкой панорамы английской жизни рубежа веков», перелопатила груды и груды книг, а так же всевозможных источников (чуть ли не по-солженицынски создавая беглые коллажи из газетных сообщений), но, при этом, извлекала из подшивок и воспоминаний второстепенные, никак не согласованные, не согласующиеся между собой детали.
Мозаика «Детской книги» оказывается разбалансированной и не хочет складываться в единство — и это снова не оценочные категории, но свойство романной композиции, задуманной как пасьянс, которому следует обязательно сложиться и которая начинает спорить со своей собственной природой.
Подобные эффекты возникают подчас в беседе с человеком непонятной этиологии, логика которого сокрыта или ускользает. В первом приближении, ты как бы понимаешь, что человек говорит, однако, аргументация его приблизительна и будто бы наживулена.
Там в голове не каша, но иной порядок мироустройства — слишком чужой.
Может быть, слишком женский. Может быть, слишком английский. Или, по-писательски, замороченный-перемороченный, так как в совокупности всех этих акторов, актеров и исторических событий, становится очевидным: Байетт замахивается на походную модель «Войны и мира», где «мировой дух» движет целыми народами, и, значит, судьбами отдельных щепок и пешек.
Но «Войны и мира» не может быть без второго тома.
Не для того, чтобы отделить твердь от воды, а быт от катаклизмов — просто у каждой причины есть свои следствия и они имеют свойство расходиться всевозрастающими кругами.
Чем больше персонажей — тем больше последствий. И, значит, кругов. Чтобы соединить все концы и все начала необходимо переходить на скороговорку, начинать бить чечётку или читать рэп.
Даже большие временные промежутки в несколько лет, в чёрные дыры которых всасываются самые кратковременные судьбы, не снимают ощущения скученности и мельтешни.
Байетт — автор опытный и знает, что делать, значит, замысел её и был ровно таким: показать тесноту исторических рядов, идущих на смену друг другу с какой-то арифметической прогрессией.
Из-за чего начинаешь думать про сегодняшние времена, ведь Байетт не зря городила викторианский огород — не ради же самого этого стилизованного викторианского огорода: даже в «Обладать», где Байетт создает корпус поэтических текстов и переписки (!) забытого викторианского гения, она не погружается целиком в историю, но постоянно вытаскивает её в современность, рассказывая историю поисков и любовных отношений двух современных учёных-филологов, на этого викторианского поэта положившего свои жизни. Что, как мне сейчас кажется, является оммажем «Бумагам Асперна» Генри Джеймса.
Даже в этих беглых заметках меня постоянно уводит в сторону.
Мне хочется, например, сгруппироваться на истории семьи музейного хранителя офицера Проспера Кейна (и, соответственно, на затейливых извивах развития V&A), но под руку лезут сказки Олив, которые она сочиняла каждому своему ребенку, развивая их в течении всей детской жизни.
Видимо, для того, чтобы одной такой сказкой (все-таки, в «Морфо-Евгении» сказки у Байетт вышли более цельными, яркими и увлекательными), положенной в основу кукольно-драматической феерии, отнять жизнь у собственного сына.
По предыдущим книгам Антонии Байетт я решил, что главные кунштюки её заключены в фабульном целом — то, как она придумывает и конструирует сюжетное целое, вкрапляя в него всяческие придумки и находки, из-за чего замысел раскрывается (может раскрыться) лишь в самом финале, когда возникает возможность окинуть взглядом всё это панорамное целое.
Так вот в «Детской книге» (способной так же называться «Женской книгой» или же «Музейной книгой», или же «Гончарной книгой», ну, или же «Книгой сказок», кукол, чего угодно) части оказываются больше целого.
Обычно, вляпываясь в толстые книги (с возрастом начинаешь ценить их всё больше и больше, все сильней и сильней переживая «синдром отмены» и отвыкания), переживаешь, что сорванный финал обессмысливает весь напряжённо пройденный путь.
«Детская книга» Байетт (видимо, от избытка приложенных сил, превращённых в витрину писательского мастерства, бесконечного в своей изощрённости, но плохо переведённого на русский) впадает в прямо противоположную крайность. После прочтения она начинает казаться планом-конспектом, пунктирной заявкой на многотомную мыльную эпопею практически бесконечной протяжённости, от которой остался лишь 800-страничное либретто.
И, пожалуй, название «Бесконечная книга» — лучше всего бы соответствовало авторскому замыслу, так и оставшемуся для меня сокрытым. Тоже надо суметь.
.jpg)
Ранее в рубрике «Из блогов»:
• Наталия Осояну о дилогии Кэтрин М. Валенте «Сказки сироты»
• Михаил Сапитон о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы»
• Swgold: Бомбардир из поднебесья. О романе Р.Хайнлайна «Космический кадет»
• Дмитрий Бавильский о сборнике «эпистолярных» новелл Джейн Остин «Любовь и дружба»
• Юрий Поворозник. «Американские боги»: что нужно знать перед просмотром сериала
• Михаил Сапитон о романе Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь»
• Сергей Соболев. Олаф Стэплдон как зеркало научной фантастики ХХ века
• Дмитрий Бавильский о романе Джейн Остин «Мэнсфилд-парк» в переводе Раисы Облонской
• Swgold: Первая юношеская. О романе Р.Хайнлайна «Ракетный корабль «Галилей»
• Маша Звездецкая. Совы не то, чем они кажутся. О романе Василия Мидянина «Повелители новостей»
• Swgold: Вселенная. Жизнь. Здравый смысл. О романе Р.Хайнлайна «Пасынки вселенной»
• Дмитрий Бавильский о книге Антонии Байетт «Ангелы и насекомые»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Почтовые лошади межгалактических трасс
09.01.2018 05:31