Франц Кафка. Дневники
СПб: Пальмира, 2017
Пример Кафки способен оправдать любого, самого невыразительного внешне, человека: мелкий чиновник, озадаченный своей немощью и своим «полом», маялся странными фантазиями, требовавшими «ярости, добытых в кулачном бою страниц», как он сам писал о Стриндберге.
Неудачник и очевидный задрот, 33 несчастья и вечная материнская мука, внезапно оказывается визионером космического, то есть, буквально кафкианского масштаба.
Так, что нет никакой гарантии в том, что первый попавший взгляду человек, подобным образом, не окажется «подпольным человеком» и безусловным гением, совершенно не заинтересованном в проявлении на людях (в чём бы то ни было) собственной исключительности.
Кафка постоянно говорит о том, что кроме литературы его ничего не интересует: оно и понятно: странный физиологический букет из умений и недомоганий разъедал истощенный организм и только писание, которое почти никогда не удовлетворяет автора, тем не менее, даёт облегчение.
Способно дать. В принципе.
Поэтому жизни в дневниках Кафки примерно столько же, сколько литературы.
Вторая присутствует в них не только размышлениями «о роли и месте», размышлением над чтением и выписками из прочитанного, но, что гораздо важнее, набросками новелл, записью сюжетов, размывающих границы между грезой и действительностью.
Начиная читать очередную запись (отдельные абзацы разнятся между собой тематически и стилистически, позволяя соседствовать разграниченным агрегатным состояниям из «разных опер») не знаешь про какого она Кафку, внутреннего и внешнего.
Вот, вроде, он пишет, что собирался с друзьями за город, но уснул и проспал время сбора. И это нормальный, эмпирически и практически умопостигаемый факт.
Но дальше запись сообщает, что, забеспокоившись, друзья поднимаются к нему в комнаты, где извлекают из его спины меч, вошедший так ловко, что ни один орган не повреждён.
Значит, всё-таки фантазм, впрочем, неотличимый от стиля, рассказывающего «обычную» повседневную жизнь медленно угасающего пражского еврея, говорящего и пишущего по-немецки.
«И здесь я переживал состояния (не часто), очень близкие, по моему мнению, к описанному Вами, господин доктор, состоянием ясновидения, я всецело жил при этом всякой фантазией и всякую фантазию воплощал и чувствовал себя не только на пределе своих сил, но и на пределе человеческих сил вообще. Но покоя, который, по-видимому, приносит ясновидящему вдохновение, в этих состояниях почти не было…» (из черновика письма доктору Штайнеру 28 марта 1911)
Впрочем, границы между реалом и предельно чёткими, материально ощутимыми, наваждениями размываются в дневниках ещё больше, так как другой важной для Кафки стихией оказываются сны.
Их Кафка записывает с не меньшим тщанием, чем рассказы и новеллы. Трудно понять к какому из полюсов, жизни или же литературы, нужно их отнести, так как сознание Кафки, заходящееся от перманентной усталости (надорванности, обречённости) старается не фиксировать разницу между сном и не-сном.
При том, что ум, вытворяющий (а, так же способный записать, то есть, передать) такие тонкости, невозможно назвать слабым: ум у Кафки — мощнейший, самый что ни на есть современный процессор. Беглый (мгновенный). Цепкий. Ядерный.
Сны, правда, самое неинтересное в этих тетрадях, образующих полноценную хронику лишь в первые годы своего ведения (с 1910 по, примерно, 1916), когда обречённость на скорую гибель всерьёз ещё не маячила с такой всепугающей очевидностью.
Ближе к концу (1917-1923) сны практически исчезают, впрочем, как, например, и театр, которого много в «юношеских» записках, когда Кафка едва ли не еженедельно ходил на спектакли, а, главное, весьма подробно описывал их.
Мне эти заметки показались самыми интересными.
Во-первых, они (вместе с хроникой литературных встреч, чтений и лекций) погружают нас в совершенно незнакомый нам бытовой и культурный контекст провинциальной столицы эпохи модерн.
В контекст весьма концентрированный и разветвлённый.
Тем более, что, с помощью немецкого языка, Кафка подключён к актуальной немецкой литературе, а, по «зову крови» ходит на постановки еврейских театральных трупп, сионистские собрания и лекции в синагоге.
Плюс к этому, постоянно общаясь с непосредственными делателями пражского ар-нуво.
Во-вторых, театральные описания (их сложно назвать рецензиями), сосредоточенные не столько на сюжете и смысле, сколько на физических (физиологических) проявлениях и аспектах актёрской работы (обычно так описывают животных в зоосаде) кажутся мне ключом к пониманию внутреннего устройства самого Кафки.
Его предельно обнажённые биомеханика (биохимия в состоянии хронической интоксикации и недостатка кислорода) и пороговая психофизика, кажется, и есть «бетон» и «цемент», бетонирующий-цементирующий разрозненные проявления чахлого существа могучей личности в нечто единое стилистически и «идейно».
Ограничения, накладываемые работой и заботой о себе, постоянная слабость и пассивный образ жизни не позволяют Кафке перебраться через эти вполне объективные заграждения и горы.
Он обречен на аполитичность, асоциальность и тотальное одиночество запертого (замурованного) в лабиринте.
Вот откуда инаковость самоформирующегося текстуального мускуса, словесного пота, буквенной опарины, вязкой и вяжущей по руками и ногам.
Из-за чего читаешь «Дневники» медленнее, чем что-то другое — слишком уж густой оказывается уже не вязь даже, но бязь — плотная, неотделанная, лишённая прозрачности…
…потому что никогда не знаешь, что будет дальше.
Потому что не угадаешь откуда произрастает эта, никуда не ведущая и ни в чём (ни в ком) не заинтересованная имманентность — все эти внешние деформации под давлением внутренних причин.
Эти внезапно вспыхивающие проекции искажений, в том числе и геометрических, бытийственных, экзистенциальных, «половых» (многие же знают как туберкулез взгоняет лихорадку либидо), наконец, психологических.
Ибо полная оторванность от сермяги и вынужденная незаинтересованность в «слишком человеческом» позволяет Кафке претендовать на предельную объективность.
Этим этюды его, неожиданным образом, оказываются близкими (даже отчасти напоминают) заметки Лидии Гинзбург, схожим образом восстанавливающей подтексты поступков и слов по остаткам надводной (видимой) части чего-нибудь персонального айсберга.
Вот и Кафка, подобно Гинзбург, вскрывает «коробку передач», обнажая «проводки» и «зачищенные» «контакты», подспудную машинерию мерцательной аритмии существования. Вытаскивает наружу.
Правда, не на свет божий, но в баньку с пауками.
Совершенно особый человек, одержимый необъяснимыми подробностями и мелочами, которые внезапно становятся не только видимыми, но и жизненно важными.
Переходят из дня в день, накапливаются в могильниках извилин, прорываются наружу.
Я ещё не встречал дневников с записями, обрывающимися на запятой (это у Кафки не приём авангардной прозы — он важен тем, что не делает ничего специально; органика и хроника его поражения и есть его «профессия»).
Как и не встречал записей, не заканчивающихся одним днем, но продолженных после следующей даты.
И то, как одни и те же мысли бегают по кругу. Повторяются, закольцовываются, варьируются (одна запись от 19 июля 1910 года повторяется с постоянно разрастающимся изменениями шесть раз!).
А еще эти записки позволяют увидеть как из человека выходит жизнь, его тепло, его энергия. Сначала заканчивается театр, затем отношения с Фелицей и прочими девушками.
Потом в записях почти не остаётся быта, только литература, наброски и мысли о замыслах, которые Кафка уже даже не планирует, просто фиксирует, чтобы отвлечься от ужаса существования.
Потом и «литература» в нём как-то сдувается, заметки становятся всё короче и отрывочней, все менее прозрачными, похожими на бормотание.
Особенно очевиден контраст между черновиками писем, вплетаемыми в эти тетрадки: работа на стороннего человека (невесту, отца, доктора) всегда превращается в невнятную, неубедительную скороговорку.
Ведь лучше всего у Кафки получаются внутренние потоки, которые ни к кому не обращены. И никуда не стремятся.
Ранее в рубрике «Из блогов»:
• Станислав Бескарвайный о романе Нила Стивенсона и Николь Галланд «Взлёт и падение ДОДО»
• Ольга Онойко. Музыкальная утопия
• Галина Юзефович о месседже в литературе
• Вадим Нестеров. «Не узнаю вас в гриме»
• Дмитрий Бавильский о записных книжках Юрия Олеши «Ни дня без строчки»
• Ольга Онойко. Аэлита и загадка уллы
• Галина Юзефович о том, почему нужно спорить о переводах
• Генри Лайон Олди о сборниках Чайны Мьевиля «В поисках Джейка» и «Три момента взрыва»
• Шамиль Идиатуллин о романе Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак «Время всегда хорошее»
• Наталия Осояну о романе Ханну Райаниеми «Summerland» («Саммерленд»)
• Жанна Галиева о сериале «Пространство» и sci-fi-экранизациях
• Дмитрий Бавильский о сборнике рассказов Элис Манро «Тайна, не скрытая никем»
• Эльдар Сафин о понятии «условность» в литературе
• Шамиль Идиатуллин о книгах Романа Арбитмана
• Генри Лайон Олди о цикле Джеффа Вандермеера «Зона Икс»
• Дмитрий Бавильский о сборнике рассказов Юрия Мамлеева «Утопи мою голову» (1990)
• Константин Сонин. Одна победа Галины Юзефович
• Михаил Савеличев. Побег из гетто
• Шамиль Идиатуллин о романе Алексея Иванова «Золото бунта» («Вниз по реке теснин»)
• Галина Юзефович и Сергей Кузнецов. Нечего читать?
• Роман Демидов о романе Адама Робертса «The Real-Town Murders»
• Генри Лайон Олди. Краткий обзор творчества Кристофера Мура
• Шамиль Идиатуллин о романе Василия Щепетнёва «Чёрная земля»
• Михаил Савеличев. Внешний блок счастья, или скучают ли киборги о совести
• Дмитрий Бавильский о сборнике рассказов и повестей Антонии С. Байетт «Призраки и художники»
• Василий Владимирский о рекламе и продвижении
• Генри Лайон Олди о романе Джеффа Вандермеера «Борн»
• Роман Демидов о книге Адама Робертса «Yellow Blue Tibia»
• Михаил Савеличев. Эвтаназия просвещения, или О безусловной пользе избыточного знания
• Ольга Журавская. Высокая литература. О романе Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня»
• Станислав Бескаравайный о романе «Видоизмененный углерод» Ричард Морган
• Шамиль Идиатуллин о романе Евгения Филенко «Бумеранг на один бросок»
• Дмитрий Бавильский о «Золотом осле» Апулея в переводе Михаила Кузмина
• Персональные «книжные итоги» 2017 года Галины Юзефович
• Ася Михеева о романе Рассела Д. Джонса «Люди по эту сторону»
• Шамиль Идиатуллин о романе Дэна Симмонса «Террор»
• Виталий Каплан о романе Шамиля Идиатуллина «Город Брежнев». Мир, в котором душно
• Михаил Савеличев. Weird Fiction, или О пользе ярлыков
• Шамиль Идиатуллин о романе Дмитрия Быкова «ЖД»
• Дмитрий Бавильский об «Исповеди лунатика» Андрея Иванова
• Галина Юзефович о том, кто страдает от интернет-пиратства
• Дмитрий Бавильский о романе Уилки Коллинза «Лунный камень» в переводе Мариэтты Шагинян
• Михаил Савеличев. «Фонтаны рая» Артура Кларка
• Андрей Рубанов о романе Шамиля Идиатуллина «Город Брежнев»
• Дмитрий Бавильский о романе Михаила Гиголашвили «Тайный год»
• Swgold: Сага о кольце. О романе Р. Хайнлайна «Между планетами»
• Юлия Зонис о романе Яны Дубинянской «Свое время»
• Николай Желунов. Сжирают ли литературные конкурсы молодых авторов?
• Дмитрий Бавильский о воспоминаниях Ильи Эренбурга в 6 частях «Люди, годы, жизнь»
• Михаил Сапитон о книге Александра Пиперски «Конструирование языков. От эсперанто до дотракийского»
• Станислав Бескаравайный о романе Вячеслава Рыбакова «На мохнатой спине»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Паровоз Стивенсона
• Наталия Осояну о романе Адриана Чайковски «Children of Time» («Дети времени»)
• Дмитрий Бавильский. «Высокий замок». Воспоминания Станислава Лема в переводе Евгения Вайсброта
• Swgold: Опус № 67. О романе Р. Хайнлайна «Красная планета»
• Станислав Бескаравайный о книге Алексея Иванова «Вилы»
• Наталия Осояну о романе Йена Макдональда «Новая Луна»
• Владимир Данихнов об антологии «Самая страшная книга 2016»
• Дмитрий Бавильский о романе Антонии Байетт «Детская книга» в переводе Татьяны Боровиковой
• Наталия Осояну о дилогии Кэтрин М. Валенте «Сказки сироты»
• Михаил Сапитон о романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы»
• Swgold: Бомбардир из поднебесья. О романе Р.Хайнлайна «Космический кадет»
• Дмитрий Бавильский о сборнике «эпистолярных» новелл Джейн Остин «Любовь и дружба»
• Юрий Поворозник. «Американские боги»: что нужно знать перед просмотром сериала
• Михаил Сапитон о романе Ханьи Янагихары «Маленькая жизнь»
• Сергей Соболев. Олаф Стэплдон как зеркало научной фантастики ХХ века
• Дмитрий Бавильский о романе Джейн Остин «Мэнсфилд-парк» в переводе Раисы Облонской
• Swgold: Первая юношеская. О романе Р.Хайнлайна «Ракетный корабль «Галилей»
• Маша Звездецкая. Совы не то, чем они кажутся. О романе Василия Мидянина «Повелители новостей»
• Swgold: Вселенная. Жизнь. Здравый смысл. О романе Р.Хайнлайна «Пасынки вселенной»
• Дмитрий Бавильский о книге Антонии Байетт «Ангелы и насекомые»
• Екатерина Доброхотова-Майкова. Почтовые лошади межгалактических трасс