Михаил Липскеров. Город на воде, хлебе и облаках
М.: Рипол-Классик, 2016
Умением писать страстно, взволнованно и обо всем сразу Михаил Липскеров (не путать с Дмитрием Липскеровым-сыном) похож на латиноамериканца. Это они посадили дерево, а точнее, целую рощу, которая до сих пор цветет, клубится и даже местами плодоносит. Правда, можно, ли есть эти плоды, непонятно. Наверное, можно. Хотя некоторые — один раз. Отслеживая хаотически набросанную вязь липскеровских строк, застываешь в прострации: что это такое? Клубок пряжи, в котором невозможно найти концов? Сгусток водорослей с фрагментами раковин, мусора и гниющих моллюсков? Или моток проволоки, который опутывает тебя, словно сеть левиафана, и насильно тащит на сушу?
Хотя в целом «самый старый молодой писатель» (определение Липскерова) знает цену словам. Недаром в начале повествования автор, словно стыдясь своего словесного выплеска, перекладывает ответственность на Ирину Литманович — автора замечательных иллюстраций (скорее картин, настолько они крепкие, полнотелые, с замечательно прописанной атмосферой), которые держат «Город на воде...» как поплавки. Писатель прячется в их тени, предпочитая называть свое повествование летописью, и двигается в ритме, предложенным художником. Его задача — следить за событиями, происходящими в условном Городе, сотканном из образов Шолом-Алейхема, Бабеля и, конечно же, Шагала. «Чтобы оживить Город, который был нарисован несколько тысяч лет назад, а точнее в 2002 году, девицей (а может быть, и не девицей, но выглядела девицей) по имени Ирка со странной вненациональной фамилией Бунжурна...» — так объясняет свой замысел автор. Его рефлексия вполне объяснима: писатель не смог побороть искушения, которое возникает всякий раз, когда разглядываешь талантливую картину. Не знаю, как у вас, но для меня мерилом подлинности художника является желание (или нежелание) перенестись в реальность, изображенную на полотне. Вероятно те же чувства владели и автором этого романа, во многом сумбурного, вязкого, то озаряемого вспышками поэзии, то ныряющего в болото чрезвычайно «нарядной» пошлости. «А откуда у улицы появилось название “Либидо”, не помнят даже самые старожилы. Говорят, оно появилось после каких-то делишек некого Давида с некоей Вирсавией, женщиной мужней. Надо сказать, что либидо этого малого возникало как-то странно. Сначала он должен был кого-нибудь прибить из пращи, и только так это самое либидо к Вирсавии у него и возникало».
После такого кое-кто из читателей сильно пожалеет, что у него нет пращи. Или хотя бы увесистого булыжника.
Само же действие этого почти бессвязного произведения крутится вокруг городской Площади, именуемой ни много ни мало «площадью Обрезания». Понятно, что на площади с таким названием ничего серьезного, кроме обсуждения вечных вопросов, смертей, измен и любви, происходить не может. Шломо Грамотный, Гутен Моргенович де Сааведра, Шмуэль Многодетный, Пиня Гогенцоллерн, Моше Лукич Риббентроп — что могут обсуждать герои с такими именами? Все верно — ничего серьезного, поэтому они решают судьбу Ослика, «который по климатическим условиям бытия ну никак не должен был находиться в Городе». А заодно роняют на страницы «свои потасканные мыслишки, ошметки своей генетической памяти и непрекращающийся смех, смех, смех... Замешенный на вневременной имманентной печали...».
Спрашивается: зачем? Чтобы излить восторг перед замыслом Творца? Доказать, что у каждого Осла должна быть своя Ослица? Чтобы еще раз напомнить, что «без поэта и садовника не выживет и Земля»?
Впрочем, здесь может быть и другое объяснение. Например, такое: каждому человеку хочется иметь свою Вселенную. Но у одного это залитый дрожащими звездами, разрезающий время Млечный путь. У другого — картонная коробка с коллекцией тряпичных кукол.
Хотя, если заглянуть за любую, самую прекрасную картину — будь то Рембрандт, или Гоген, — увидишь голую стену и торчащий из нее гвоздь.
Впрочем, зачем за нее заглядывать?