Гарольд Блум. Западный канон. Книги и школа всех времен
М.: Новое литературное обозрение, 2017
Игорь Гулин и Лиза Биргер в обзоре «Non/fiction: главные книги» («КоммерсантЪ») кратко представляют «Западный канон» читателям: «Выпустив этот монументальный том в 1994 году, известный американский литературовед Гарольд Блум стал почти скандальной звездой. Он начал одиночную войну против всей западной критической мысли — марксизма, постмодернизма, фрейдизма и других сил, пытающихся переписать историю искусства. Цель Блума — доказать, что канон западной литературной традиции не результат работы тех или иных социальных сил, борьбы за власть и прочих низменных факторов, а объективные вершины мирового духа, образцы прекрасного как такового. Другое дело, что, в отличие от большинства приверженцев подобной консервативной позиции, Блум и правда большой ученый — и сопровождает свою проповедь интереснейшим анализом. Его книга построена как путешествие по образам литературного величия — от Данте до Беккета. В центре канона возвышается Шекспир — гарант самой возможности западного искусства, патрон и мучитель всех великих писателей».
Иван Мартов в статье «Леваки vs Шекспир» («Горький») предлагает рассматривать «канон» как отправную точку в обсуждении любого литературного явления: «Блум, несмотря на всю консервативность своих взглядов, прав, когда говорит о вневременной ценности западной классики (а русская классика — при всех оговорках — является ее неотъемлемой частью), но дело, конечно, не только в героизме ключевых авторов канона, стяжавших силу и славу и тем самым облегчивших нелегкое существование своих признательных читателей. Шекспир и Сервантес достигли эстетического совершенства и независимости от предшественников, обобщили и представили с помощью художественных средств множество ключевых для нашей культуры тем, но в то же время их творчество вобрало в себя идеи, интенции и столь нелюбимые Блумом “социальные энергии” их эпохи. Не понимая, как и чем жили крупнейшие художники прошлого, мы ограничиваем понимание настоящего — не только из-за близкой дистанции и необходимости в опосредовании другим культурным опытом, но и по причине лавины информационного мусора, в которой мы вынуждены с недавнего времени существовать. Чтобы останавливать бесконечные потоки бессмысленного шума, эмблематичным выражением которого является фейсбук, нужны надежные ориентиры, за века доказавшие свою состоятельность, и лучше Западного канона для этого пока ничего не придумано. <...> Лучший способ избавиться от мусора — обратиться к тому, что является его прямой противоположностью, и нет ничего дурного в том, что из-за чтения Достоевского или Пруста на вопрос “Каково ваше мнение о плохом сериале, который все обсуждают, или получившем громкую премию романе, который завтра все забудут” придется недоуменно развести руками».
Мария Нестеренко в том же материале «Леваки vs Шекспир» («Горький») указывает на то, что за минувшие годы работа Гарольда Блума успела изрядно устареть: «Книгу Блума после ее выхода в 1994 году профессиональное сообщество восприняло довольно прохладно. Возможно, дело в подчеркнутой субъективности ее автора, а возможно — в том, что время прямолинейных высказываний в защиту канона прошло, хотя от полемической работы Алана Блума “Западный канон” отделяет не так уж много, всего семь лет. Зато непрофессиональные читатели восприняли книгу с большим интересом: она стала бестселлером. Что касается русского литературоведения, то у нас проблема канона никогда не стояла столь остро. <...>
Проблема канона по-прежнему волнует исследователей, но, как показало время, социологический метод оказался более продуктивным и плодотворным для Canon Theory. Взять хотя бы относительно недавнюю работу Франко Моретти “Дальнее чтение”: с его точки зрения задача исследователя “не столько изменение сложившегося канона (открытие предшественников или альтернативы им), сколько коррекция того, как мы смотрим на всю литературную историю в целом — каноническую и неканоническую вместе”. Поэтому выход на русском книги Гарольда Блума сейчас проходит скорее по разряду “филологических памятников”».
Михаил Ямпольский в статье «Литературный канон и теория “сильного” автора» («Иностранная литература») подробнее рассказывает об обстоятельствах, на фоне которых появилась в свет эта книга: «Успех “Западного канона” у широкой читающей публики (в среде литературоведов книга не вызвала отклика) связан не только с умением Блума увлекательно говорить о классиках, но прежде всего с идейным пафосом книги, направленной против господствующей в американских университетах политической корректности. В последние годы засилье таких направлений, как феминизм, cultural studies (российский термин “культурологические исследования” не дает адекватного перевода), гомосексуальные исследования (gay studies) и т. д., сопровождается непрекращающимися нападками на западный канон. Главный аргумент этих направлений сводится к тому, что господство белых европейцев на мировой арене опирается на культурный гегемонизм европейской культурной традиции, без разрушения которого невозможна эмансипация всевозможных меньшинств — от этнических до сексуальных (показательно, что известный филолог-классик Бернард Нокс с грустной иронией назвал свою книгу о древних греках “Самые старые мертвые белые мужчины”). Отличие cultural studies от их политических попутчиков заключается также и в том, что они пытаются противопоставить классическому канону популярную культуру, которая еще недавно марксизмом франкфуртской школы рассматривалась как форма стандартизации, рыночного нивелирования культуры и, в конечном счете, оболванивания. То, что для Адорно или Хоркхаймера было “массовой культурой”, представители cultural studies теперь определяют как культуру народных демократических масс.
Блум атакует противников канона, объединяя их без особого различия в “школу неприязни” (School of Resentment), куда он помещает и феминисток, и афроцентристов, и представителей нового историцизма (ориентированных на изучение “народной культуры” прошлого в оппозиции к элитарной культуре), и последователей Мишеля Фуко».
Алексей Цветков в статье «Огонь на себя» («Иностранная литература») говорит о том, что Гарольд Блум бросил вызов всему литературоведческому цеху: «Интерес к собственным методам совершенно естествен для точных наук, ибо точность должна быть доказуемой. О философии циник скажет, что она вообще лишена предмета и вся сосредоточена в методе. Но эфемерность и вспомогательность литературоведения превращают его в пародию, когда оно пытается стать метанаукой, и имена цеховых светил вроде Бахтина или Бодрийара окружаются заведомо большим пиететом, чем имена самих авторов “текстов”, этих взаимозаменимых Вергилиев и Стендалей. Эстетические критерии разоблачены как фиктивные, и мультикультуралисты, получившие в наследство опустевший Парнас, обрели право населить его своими протеже, образцами правильного происхождения и правильной идейности. Термин “политическая корректность” — псевдоперевод английского political correctness; на самом деле — политическая правильность.
Книга Харольда Блума посягает на большее, чем просто посрамление политической правильности: она представляет собой попытку вернуть центр тяжести на прежнее место, с метода на предмет, и таким образом, не объявляя об этом вслух, аннулировать столетние завоевания товарищей по оружию. Неудивительно, что эти товарищи притворились тугоухими, а расслышали совсем другие, куда более многочисленные и еще не согнанные под знамена. Расслышали эмпирики, а не теоретики, понимающие без заумных обоснований (или опровержений), что в Мелвилле или Уитмене есть нечто встроенное от природы и ставящее их заведомо выше даже самых благонамеренных, но не избалованных талантом. Более того, благонамеренность вообще не играет здесь особой роли: Блум, может быть, первым внятно объяснил Толстому, через весь ров миновавшего времени, почему “плохой” Шекспир лучше “хорошей” Бичер-Стоу. Впрочем, судя по “Хаджи-Мурату”, Толстой и сам понимал это намного лучше, чем давал понять».
Анна Наринская в рецензии «Как идеология убивает чтение» («Новая газета») подчеркивает актуальность книги Блума для современной России: «Вот что тут надо сказать отчетливо. Эта страстная книга, вышедшая в Америке в 1994-м и прозвучавшая как голос “против всех”, и сегодня у нас здесь, если читать ее не поверхностно, звучит таким же голосом. Потому что у тогдашней зарегулированной политкорректностью Америки и у теперешней захваченной обязательным патриотизмом России есть одна — важнейшая — общая черта. И там, и там идеология оказывается важнее “прекрасного”. И даже к великим авторам обращаются не за тем самым “величием”, а за “доказательствами”.
Канон, по Блуму, нужен не для того, чтоб нас нравственно воспитать и научить хорошему, а только для того, чтобы гарантированно воспарить, “заставить нас почувствовать себя в родных стенах не как дома” (способность сделать это и есть, по Блуму, литературное “величие”).
“Чтение в пользу какой бы то ни было идеологии — это вообще не чтение”, — пишет Блум. Ох, как хорошо бы было, чтоб мы это, наконец, поняли и окончательно приняли».
И, наконец, Олег Матфатов в эссе «“Канонично”: кто определяет литературный канон?» («Newtonew») переводит тему каноничности текстов в более практическую плоскость: «В своей книге “Западный канон. Книги и школа всех времён”, которая недавно была переведена на русский язык, Блум защищает автономию эстетики. “Мёртвых белых мужчин” называют авторами лучших произведений не потому, что они выражают интересы элит и правящих классов, а потому, что эти произведения выше по эстетическим критериям, чем творения неизвестных бушменов или австралийских аборигенов. Но эта эстетическая ценность рождается не сама по себе, а в диалоге с традицией.
Каноническое произведение — это то произведение, которое перечитывают снова и снова. Без этого перечитывания любая классика умрёт, и самое выдающееся произведение застрянет в современности. Чтобы этого не произошло, недостаточно быть выдающимся. Хотите стать классиком? Пишите так, чтобы ваше произведение допускало множество интерпретаций.
Как писал Хорхе Луис Борхес, “классической является та книга, которую некий народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на её страницах всё было продуманно, неизбежно, глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования”. Такое понимание классики живёт до сих пор, как бы ни увеличивались ежегодные тиражи литературной продукции».
Ранее в рубрике «Спорная книга»:
• Мария Степанова, «Памяти памяти»
• Джонатан Сафран Фоер, «Вот я»
• Сергей Шаргунов, «Валентин Катаев. Погоня за вечной весной»
• Александра Николаенко, «Убить Бобрыкина»
• Павел Басинский, «Посмотрите на меня»
• Андрей Геласимов, «Роза ветров»
• Михаил Зыгарь, «Империя должна умереть»
• Яна Вагнер, «Кто не спрятался»
• Алексей Сальников, «Петровы в гриппе и вокруг него»
• Ольга Славникова, «Прыжок в длину»
• Тим Скоренко, «Изобретено в России»
• Сергей Кузнецов, «Учитель Дымов»
• Герман Кох, «Уважаемый господин М.»
• Антон Понизовский, «Принц инкогнито»
• Джонатан Коу, «Карлики смерти»
• Станислав Дробышевский, «Достающее звено»
• Джулиан Феллоуз, «Белгравия»
• Мария Галина, «Не оглядываясь»
• А. С. Байетт, «Чудеса и фантазии»
• Сборник «В Питере жить», составители Наталия Соколовская и Елена Шубина
• Хелен Макдональд, «Я» — значит «ястреб»
• Герман Садулаев, «Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях»
• Галина Юзефович. «Удивительные приключения рыбы-лоцмана»
• Лев Данилкин. «Ленин: Пантократор солнечных пылинок»
• Юрий Коваль, «Три повести о Васе Куролесове»
• Шамиль Идиатуллин, «Город Брежнев»
• Алексей Иванов, «Тобол. Много званых»