Евгений Гришковец. Театр отчаяния. Отчаянный театр
М.: Азбука-Аттикус. КоЛибри, 2018
Наталья Кочеткова в обзоре «Беспорядочные связи и дефицитный сервелат» («Лента.ру») предлагает взглянуть на эту прозу не столько как на мемуарную, но скорее как на историческую — что бы ни говорил сам автор: «Мемуарный роман (это официальное определение жанра) Евгения Гришковца, рассказывающий о жизни героя (все время кажется, что очень похожего на автора) с его 16 лет до 33-х. Старшие классы школы, увлечение пантомимой, первый курс филфака, три по-настоящему адских года армии в морфлоте, возвращение в университет, эмиграция, возвращение в Россию, театр, театр, театр. Огромный объем, море подробностей, хирургическая фиксация психологических деталей, как только Гришковец умеет, но и кое-что еще. Это самый “исторический” текст автора. В нем не только универсальные приметы возрастов и состояний героя, но и история России, когда она была еще советской, потом перестроечной, а потом постсоветской. Хотя факт “историчности” романа Гришковец признавать отказывается наотрез».
Серафима Анонасова в материале «Мифы, немые отшельники и убийства в котельной» («Литературно») предлагает обратить внимание прежде всего на интонационную окраску текста Гришковца: «Я очень люблю автобиографии. На мой взгляд, это самое искреннее и цепляющее, что может быть в литературе. Особенно в век постмодернизма, когда все прячутся за масками, лирическими героями и выдуманными сюжетами. Книга Гришковца “Театр Отчаяния. Отчаянный театр” — это откровение. Просто и понятно писатель рассказывает о том, как пришел к театру — своей безоговорочной любви на всю жизнь. Рассказывает так легко и честно, словно ведет дневник или говорит с близким другом. Иногда отвлекается, уходит от темы, вспоминает милые, близкие его сердцу подробности. Он говорит с читателем. Объясняет, откровенничает, иногда даже оправдывается. Я будто не читала книгу, а общалась с автором лично, с глазу на глаз, сидя на кухне и попивая чай».
Дмитрий Быков в статье «Книга, автор и герой июня» («Собеседник») отмечает образ типичного «человека нашего времени», нарисованный в романе: «То ли в кризисе среднего возраста, то ли в кризисе жанра, то ли осознав переломный характер эпохи, Гришковец оглядывается на весь свой актерский и человеческий опыт, пытается проследить генезис своего театра и, главное, мировоззрения. Человек с абсолютной полнотой выразил себя. А он ведь не просто калининградский (ныне) автор, актер и режиссер кемеровского происхождения, он, что называется, типичный представитель. Так он себя позиционирует и сознает.
И вот этого постсоветского человека, рожденного в шестидесятых, опьяненного в восьмидесятых, выживавшего в девяностых, совершенно потерянного в нулевых и вроде как обретшего твердую почву в десятых, Гришковец — на собственном примере и опыте — зафиксировал с абсолютной полнотой. Не скажу, что с беспощадностью — пожалуй, даже и с любованием, — но и это любование со стороны выглядит растерянным и кризисным. И да, конечно, почва, которую он обрел, жалка и убога даже по сравнению с советской; да, его великие иллюзии разбиты, а великие планы смешны ему самому. Но он сохранил главную особенность советского человека — уверенность в том, что малейшие детали его биографии важны, что его быт осмыслен, что все это кому-то вообще нужно.
Он написал книгу, которую можно оставить за себя. И если после нее автор стал вызывать у вас, допустим, раздражение — значит, у него все получилось: вы воспринимаете эту книгу как живого человека, а чего еще вправе пожелать писатель?»
Владимир Панкратов в рецензии «Евгений Гришковец: “Как я стал режиссером”» («Новая газета») по сути говорит о «Театре отчаяния...» как о своего рода «мотивирующей прозе»: «Неизвестно, какие цели ставил перед собой сам автор, но у него получилась вдохновляющая книга для тех, кто до сих пор в себя не верит. Идеальным ее читателем будет человек лет двадцати, который сегодня переживает те же сомнения по поводу своего будущего, что и вернувшийся из армии герой; в этом, наверное, и есть ее главная ценность. Героем становится человек, умеющий не только рефлексировать, но и действовать; понятные человеческие сомнения не парализуют его; он не находит спасение в прошлом, а разбирается со своим настоящим. И, собственно, у него получается разобраться. Это больше всего раздражает российского читателя, но герой не теряет себя в вязкой, непроходимой действительности; работая над собой, он просто додумывается, в какой одежде и обуви эти топи можно успешно пройти.
Словом, да. Тут вряд ли найдется что-то удивительное с чисто литературной точки зрения. В апреле “Театр отчаяния” попал в длинный список “Большой книги” в качестве безымянной рукописи — и ей-богу, для нее же было бы лучше такой и оставаться. Но и обвинять автора в вечном самолюбовании уже тоже как-то неинтересно. Сделайте над собой усилие и представьте, что вам в руки попало продолжение повести “Витя Малеев в школе и дома”, где он, взрослея, вдруг попадает в наши дни. Не заметите, как начнете переживать за героя».
Михаил Визель в обзоре «5 книг недели. Выбор шеф-редактора» («Год литературы») отзывается о романе Гришковца не без иронии: «Человек-театр Евгений Гришковец довел свою “новую искренность” до такого автоматизма, что может сам про себя рассказывать анекдоты: “Позвонил Гришковец заказать пиццу... и наговорил по телефону новую пьесу”. Эту книгу наговорить по телефону, пожалуй, было бы затруднительно даже ему. Не только из-за объема — свыше 900 страниц! — но и из-за степени проработанности. Формально это роман “мемуарный”, как определяет его сам автор. Успешный драматург и селебрити, перешагнувший недавно порог пятидесятилетия, вспоминает былое: первая полулюбительская труппа, трехлетняя военно-морская служба, давшая запас жизненных впечатлений и экзистенциального отчаяния на много лет вперед, встречи с людьми, всё более и более “успешными” — как и сам стесняющийся этого мемуарист. И главное, путь к своему собственному уникальному театру — “театру, равному одному человеку”. Но уникальность дарования Гришковца еще и в том, что факты биографии конкретного Жени становятся у него этапами пути “человека вообще”. Не скажем — как у Толстого в его трилогии взросления, но что-то в этом духе».
Ну а Константин Мильчин в обзоре «Алкаши и многоженцы» («Известия») от оценки новой книги и вовсе уклоняется — только констатирует, что она мало отличается от старых книг Евгения Гришковца во всем кроме объема: «Признаемся, мы немного скучали без Гришковца. Но, с другой стороны, он никуда и не уходил, писал едва ли не ежегодно новые книги, просто даже самые преданные фанаты стали немного (ну разве что самую малость) уставать от прекрасной в своей однообразности и однообразных своей превратностью текстов в жанре “Гришковец проповедует”. За то, что мы перестали следить за Гришковцом, нас, конечно же, следует наказать. В новой книге под тысячу страниц, и она такая же, как и все предыдущие. Премия “Большая книга” уже самонаказалась — роман включен в число финалистов. Все-таки обаяние Гришковца — это страшная вещь. Стопроцентное привыкание и стопроцентная гарантия смертельного исхода...»
Ранее в рубрике «Спорная книга»:
• Евгения Некрасова, «Калечина-Малечина»
• Анна Немзер, «Раунд: Оптический роман»
• Григорий Служитель, «Дни Савелия»
• Ксения Букша, «Открывается внутрь»
• Денис Горелов, «Родина слоников»
• Стивен Кинг, Ричард Чизмар, «Гвенди и ее шкатулка»
• Хлоя Бенджамин, «Бессмертники»
• Александр Архангельский, «Бюро проверки»
• Стивен Фрай, «Миф. Греческие мифы в пересказе»
• Рута Ванагайте, Эфраим Зурофф, «Свои»
• Джордж Сондерс, «Линкольн в бардо»
• Олег Зоберн, «Автобиография Иисуса Христа»
• Евгений Эдин, «Дом, в котором могут жить лошади»
• Владимир Данихнов, «Тварь размером с колесо обозрения»
• Сергей Зотов, Дильшат Харман, Михаил Майзульс, «Страдающее Средневековье»
• Филип Пулман, «Книга Пыли. Прекрасная дикарка»
• Наринэ Абгарян, «Дальше жить»
• Лора Томпсон, «Представьте 6 девочек»
• Инухико Ёмота, «Теория каваии»
• Июнь Ли, «Добрее одиночества»
• Алексей Иванов, «Тобол. Мало избранных»
• Ханья Янагихара, «Люди среди деревьев»
• Антон Долин, «Оттенки русского»
• Гарольд Блум, «Западный канон»
• Мария Степанова, «Памяти памяти»
• Джонатан Сафран Фоер, «Вот я»
• Сергей Шаргунов, «Валентин Катаев. Погоня за вечной весной»
• Александра Николаенко, «Убить Бобрыкина»
• Павел Басинский, «Посмотрите на меня»
• Андрей Геласимов, «Роза ветров»
• Михаил Зыгарь, «Империя должна умереть»
• Яна Вагнер, «Кто не спрятался»
• Алексей Сальников, «Петровы в гриппе и вокруг него»
• Ольга Славникова, «Прыжок в длину»
• Тим Скоренко, «Изобретено в России»
• Сергей Кузнецов, «Учитель Дымов»
• Герман Кох, «Уважаемый господин М.»
• Антон Понизовский, «Принц инкогнито»
• Джонатан Коу, «Карлики смерти»
• Станислав Дробышевский, «Достающее звено»
• Джулиан Феллоуз, «Белгравия»
• Мария Галина, «Не оглядываясь»
• А. С. Байетт, «Чудеса и фантазии»
• Сборник «В Питере жить», составители Наталия Соколовская и Елена Шубина
• Хелен Макдональд, «Я» — значит «ястреб»
• Герман Садулаев, «Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях»
• Галина Юзефович. «Удивительные приключения рыбы-лоцмана»
• Лев Данилкин. «Ленин: Пантократор солнечных пылинок»
• Юрий Коваль, «Три повести о Васе Куролесове»
• Шамиль Идиатуллин, «Город Брежнев»
• Алексей Иванов, «Тобол. Много званых»