Александр Архангельский. Бюро проверки
М.: АСТ. Редакция Елены Шубиной, 2018
Константин Мильчин в рецензии «Школота поймет» («Известия») конспективно проходится по главным слабым местам романа «Бюро проверки»: «Отругать этот роман было бы проще всего. Для начала за назидательность. Бойцы вспоминают минувшие дни, мороженое по 19 копеек, питающийся двушками телефон-автомат, полукатакомбную церковь, дефицит и внезапное изобилие в дни Олимпиады. Как “зудели Окуджаву”, “рычали гордого Высоцкого, речитативом повторяли затяжного Галича”. Вот как мы жили в советское время. По-разному жили. Чаще всего не очень, но ведь жили же. Учитесь, ребятня. Сюжет тут настолько подчинен желанию автора рассказать молодежи об СССР, что иногда он просто незаметен. Герой, в принципе симпатичный малый, получился удивительно невыразительным. Все его ярче, даже персонажи третьего ряда. Наконец, роман вроде бы посвящен тому, как в советское время, в официально атеистическом государстве люди приходили к вере. Знали, что нельзя, но верили сильно и искренне. Так вот, не понятно, как приходили. Просто так приходили. Наконец, напрямую не проговоренные, но настойчивые намеки на схожесть олимпийской Москвы-1980 и сегодняшней “чемпионатомирской” Москвы-2018 вызывают усмешку. “Июнь” Дмитрия Быкова весь построен на исторических параллелях, в книге Михаила Зыгаря “Империя должна умереть” параллели и намеки на параллели на каждой странице. Не надоело паразитировать на параллелях? <...>
Так что же? Назидательность повествования, и невыразительность главного героя, и необъяснимость вроде бы важных сюжетных поворотов — всё это часть коварного авторского замысла? Пусть современный читатель, замученный или, наоборот, очарованный деталями и параллелями, сам составит свое впечатление о том, как тогда верили. Вот тебе кусочки пазла — собирай. Более яркий и убедительный герой оказывал бы на читателя давление. А тут всё нужно сделать самому, почти без подсказок. Соберет ли пазл читатель? У меня не очень получилось».
Ольга Тимофеева в рецензии «Что это значит — быть?» («Новая газета») именно эти параллели отмечает как несомненное достоинство романа: «Писателя с таким ощущением времени, конечно, упрекнут в том, что он тратит его на прошлое. Однако автор не случайно обратился к 70-м — именно тогда ковались люди, которые сейчас многое определяют в происходящем, и те, чей опыт государством не востребован. Наблюдение за этими персонажами дает представление о нашем будущем. <...>
Иногда кажется, что автор немного пижонит своим умением найти точную метафору, эффектное определение или неожиданную подробность: “Площадь трех вокзалов освежили поливалкой, на дороге заменили рваный край асфальта, наспех покрасили рыхлые стены домов... В продуктовом заменили вывеску: красное Р выпирало горбом, Ы алкоголически заваливалось набок. А в середину закругленной площади, как белый стержень в солнечных часах, был воткнут накрахмаленный милиционер” (“И это все?” — растерянно спросит москвич, замордованный нынешним чемпионатом). Точное понимание и вынутые из памяти детали наполняют книгу чувством большой истории, хотя действие укладывается всего в девять дней. Но в них уместилось и прошлое героев, и их надежды на будущее, и разочарование в нем. Ложь, доносы, соглашательство, страх, глубоко укорененные даже в религиозной и научной среде, поломают судьбу героев. Разумеется, книга, как и жизнь, вмещает не только печаль и разочарование. Она проникнута любовью, выдержавшей испытание, верой, не убитой обманом. Есть в ней и свой луч надежды, достигающий и наших дней. Картина похорон Высоцкого, в безвременье 80-го собравших тысячи людей, казалось бы, забитых безнадегой, сломленных равнодушием, искореженных страхом, — ободряет и нас в нашем унынии».
Галина Юзефович в обзоре «Олимпиада, хип-хоп и кочегарка: три России в трех русских романах» («Медуза») подчеркивает, что сюжет романа безнадежно вязнет во всех этих милых сердцу рассказчика подробностях: «Писать о чайном грибе на окошке, об опустевшей по случаю Олимпиады Москве, о бочках с квасом на перекрестках, о клеенке, о дефиците, о куртках из магазина “Польская мода”, о концерте группы “Машина времени”, о разноцветных собраниях классиков за стеклом и тому подобных приметах времени Архангельскому несравненно интереснее, чем объяснять, что же все-таки случилось с Алексеем Ноговицыным жарким летом 1980 года, в промежуток между началом Московской олимпиады и смертью Владимира Высоцкого. Как результат читатель оказывается погружен в теплый, материальный, подробно обустроенный и великолепно прописанный мир, действие в котором движется непредсказуемыми скачками: то на двести страниц зависает на месте, то внезапно переходит в галоп, экспресс-методом отрабатывая положенную норму экшна, то вновь притормаживает у какой-нибудь особо соблазнительной витрины или книжной полки.
В принципе, эта потребность в музеефикации СССР, в бережном — то ли влюбленном, то ли гадливом — сохранении его символов, не нова: достаточно вспомнить хотя бы прошлогодний “Город Брежнев” Шамиля Идиатуллина, написанный ровно с той же интенцией и страдающий теми же недостатками. Чем дальше, тем больше отечественный литературный мейнстрим в лучших своих проявлениях напоминает “парк советского периода” с любовно проложенными экскурсионными маршрутами. Одно безвременье, сегодняшнее, до ломоты в глазах вглядывающееся в зеркало другого безвременья, советского, — примерно так выглядит отечественная проза сегодня. Жутковатое зрелище, если вдуматься, и очень симптоматичное».
Дмитрий Быков в обзоре «Книга, автор и герой июня» («Собеседник») недоумевает, в чем проблема героя «Бюро проверки»: «У меня претензия к этой книге — я не понимаю, с чего герой, собственно, ищет Бога. В те времена уверовать было легче, нежели теперь: нынешнее время плоско, как асфальт, и возможность чуда не просматривается — разве что Бабченко воскреснет; тогда же возможностью чуда веяло отовсюду, метафизический сквозняк подувал во все щели все более дырявой советской реальности, видна была волшебная изнанка бытия — может быть, потому, что ткань его истончилась.
Я помню, какое тогда все было чудесное, как все обещало великие перемены, в какой лихорадке все тряслись каждую осень и каких блаженств ожидали весной, у меня-то это время совпало еще и с отрочеством, с первой любовью и с новыми удивительными людьми, которые появлялись по мере взросления.
Вот этой дрожи, этого трепета, ожидания, безумия я в герое не вижу, и мне совершенно непонятно, откуда в нем тоска по вере: вера ведь питается не абстракциями, а живыми впечатлениями. О том, что Бог есть, говорит не чтение правильных книг, а запах осенних листьев или весенний ветер. Впрочем, путь у каждого свой, и я не “Бюро проверки”, чтобы экзаменовать Архангельского на чувство эпохи: книга его безусловно важна и для многих сегодня попросту целебна».
Андрей Десницкий в статье «Церковная безотцовщина» («Газета.ru») дает ответ на этот вопрос: «При всей достоверности деталей мне не хватало в его книге чувств и переживаний. Я помнил, каково это, когда из унылых комсомольских собраний вступаешь в океан вечности — в церковь. Тебя опрокидывает и тащит океанской волной, мир переворачивается и встает с ног на голову... нет, с головы на ноги. Мир обретает свои подлинные формы, мы возвращались — казалось нам — к своим истокам, к той России, которую у нас отняли большевики, и к той вечности, которую никто не в силах отнять. Как молоды мы были, как искренне любили, как верили... хм, в кого?
И ближе к середине книги мне стало ясно, что именно этот вопрос она и задает: а в кого мы тогда верили? Ответ “в Бога” слишком удобен и расплывчат: слишком по-разному мы Его себе представляли. <...>
И тут я понял, что Архангельский рассказывает по-своему ту же историю, что и я в одной из глав своей книги “Островитяне” — она вышла почти одновременно с “Бюро проверки”. Это история верующих, которые ищут отца (разумеется, духовного) в стране бесконечной безотцовщины. Отцы пропадали в лагерях и на фронтах, уходили из дома и просто спивались, на место отцов назначали себя вожди, а у нас оставался дикий голод по отцу настоящему, любящему и требовательному одновременно...»
И наконец Василий Костырко в предисловии к майскому рейтингу сайта «Журнальный зал» предлагает взглянуть на этот роман с совсем другой точки зрения: «Необыкновенная история молодого советского диссидента, тайного христианина, аспиранта философского факультета МГУ Алексея Ноговицина (конец 70-х годов прошлого века) рассказана как детектив, можно сказать, даже как нуар. <...> Если считать персонажей романа экспонатами, изображающими нравственные и социальные типы того времени — молодых интеллигентов с духовными исканиями, профессоров-вольнодумцев, карьерных коммунистов, безжалостных следователей, бесстыдных фарцовщиков, пламенных поэтов-дворников и т.д (скажем сразу, что набор типажей у Архангельского заведомо не полон), то выглядят они, мягко говоря, не совсем привычно. Точнее — оказываются совсем не тем, за что мы их принимали раньше. <...>
Однако осмелимся высказать предположение, что, во-первых, на самом деле это совсем не так, а во-вторых, роман “Бюро проверки” написан все-таки не для этого и не об этом. С какой бы нежностью автор не описывал собрания сочинений классиков на книжных полках советских людей и конусы с яблочным соком в советских кафетериях, мы расстаемся с Ноговициным “в минуту злую для него”. Ситуация объективно очень нехороша, но при этом, похоже, закономерна и даже символична, не говоря о том, что возможна была только позднем СССР с его идеологией, законами и политикой. Ключ к его судьбе, на наш взгляд,— страстное юношеское желание оказаться “со избранными”, не разобравшись толком, как устроена жизнь вокруг и откуда этим избранным тут взяться. У этого желания есть изнанка, оборотная сторона, выражаясь вульгарно, цена, о которой Александр Архангельский рассказывает убедительно и, похоже, с большим знанием дела».
Ранее в рубрике «Спорная книга»:
• Стивен Фрай, «Миф. Греческие мифы в пересказе»
• Рута Ванагайте, Эфраим Зурофф, «Свои»
• Джордж Сондерс, «Линкольн в бардо»
• Олег Зоберн, «Автобиография Иисуса Христа»
• Евгений Эдин, «Дом, в котором могут жить лошади»
• Владимир Данихнов, «Тварь размером с колесо обозрения»
• Сергей Зотов, Дильшат Харман, Михаил Майзульс, «Страдающее Средневековье»
• Филип Пулман, «Книга Пыли. Прекрасная дикарка»
• Наринэ Абгарян, «Дальше жить»
• Лора Томпсон, «Представьте 6 девочек»
• Инухико Ёмота, «Теория каваии»
• Июнь Ли, «Добрее одиночества»
• Алексей Иванов, «Тобол. Мало избранных»
• Ханья Янагихара, «Люди среди деревьев»
• Антон Долин, «Оттенки русского»
• Гарольд Блум, «Западный канон»
• Мария Степанова, «Памяти памяти»
• Джонатан Сафран Фоер, «Вот я»
• Сергей Шаргунов, «Валентин Катаев. Погоня за вечной весной»
• Александра Николаенко, «Убить Бобрыкина»
• Павел Басинский, «Посмотрите на меня»
• Андрей Геласимов, «Роза ветров»
• Михаил Зыгарь, «Империя должна умереть»
• Яна Вагнер, «Кто не спрятался»
• Алексей Сальников, «Петровы в гриппе и вокруг него»
• Ольга Славникова, «Прыжок в длину»
• Тим Скоренко, «Изобретено в России»
• Сергей Кузнецов, «Учитель Дымов»
• Герман Кох, «Уважаемый господин М.»
• Антон Понизовский, «Принц инкогнито»
• Джонатан Коу, «Карлики смерти»
• Станислав Дробышевский, «Достающее звено»
• Джулиан Феллоуз, «Белгравия»
• Мария Галина, «Не оглядываясь»
• А. С. Байетт, «Чудеса и фантазии»
• Сборник «В Питере жить», составители Наталия Соколовская и Елена Шубина
• Хелен Макдональд, «Я» — значит «ястреб»
• Герман Садулаев, «Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях»
• Галина Юзефович. «Удивительные приключения рыбы-лоцмана»
• Лев Данилкин. «Ленин: Пантократор солнечных пылинок»
• Юрий Коваль, «Три повести о Васе Куролесове»
• Шамиль Идиатуллин, «Город Брежнев»
• Алексей Иванов, «Тобол. Много званых»