Олег Эдвардович Радзинский родился в 1958 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Поступил в аспирантуру, но в 1982 г. был арестован и осужден по обвинению в «антисоветской агитации и пропаганде». Лефортовская тюрьма, потом срок заключения на строгом режиме в Томской области, ссылка. Был освобождён в 1987-м, в том же году уехал в США. Окончил Колумбийский университет по специальности «международные финансы». Работал на Уолл-стрит, был управляющим директором шестого по величине европейского банка. В 2002-м вернулся в Москву, чтобы возглавить Совет директоров российского мультимедийного холдинга Rambler. Оставался на этом посту до 2006 года. В настоящее время живёт попеременно то во Франции (Ницца), то в Шотландии (Эдинбург).
Похоже, занимая высокие финансово-административные посты, Олег Радзинский в душе всегда оставался филологом и литератором. Свои первые рассказы (они составили авторский сборник «Посещение», вышедший в 2000 г.) он писал в 1985 г. в ссылке, пряча рукопись в поленнице дров. Ещё три книги Радзинского вышли уже после того, как он отошёл от дел: мистический роман «Суринам» (2008), сборник повестей и рассказов «Иванова свобода» (2010), фантастический роман «Агафонкин и время» (2014). Все они написаны талантливо и необычны настолько, что ПИТЕРbook попросил Владимира Ларионова поговорить с их автором.
В.Л.: Олег расскажите о своём детстве. Оно в Москве прошло?
О.Р.: В Москве — до трех лет. А в три года у меня диагностировали тяжелую астму и рекомендовали море. Родители увезли меня в поселок Аше Лазаревского района, где сняли комнату у милых людей — тети Фатимы и дяди Ислама. Сначала со мной жила мама, потом бабушки — по очереди, потом тетя, а иногда меня оставляли на тетю Фатиму и ее троих дочерей. До шести лет я рос среди черкесов с редкими наездами в Москву. Я сносно говорил по-черкесски, до заморозков ходил босиком, ездил со старшими мальчиками «в ночное» — пасти лошадей, до конца октября купался в море. В шесть лет меня вернули в столицу — готовить к школе. В Москве было скучно и серо. Вокруг говорили только по-русски и о чем-то непонятном: книгах, театре, Брежневе. Никто не говорил о лошадях и расписании остановок поездов на перегоне — выносить фрукты туристам. Неинтересная жизнь.
В.Л.: Пишут, что вы провели два года в гипсовом корсете. Что случилось?
.Р.: Мне только исполнилось 12. Выпрыгнул из окна на даче — с первого этажа, неудачно приземлился — на два металлических штыря, торчащие из асфальта. Результат — перелом позвоночника. В гипсе я, кстати, был один год, но до этого полгода лежал без движения в больнице «на вытяжке»: с поясом, к которому были прикреплены гири.
В.Л.: Как выдержали?
.Р.: «Выдерживать» было нечего: дети обладают способностью воспринимать происходящее как обыденное. Реальность как данность .
В.Л.: Я слышал, ваши родители были знакомы с братьями Стругацкими ...
О.Р.: Да, отец тесно общался со Стругацкими, когда жил в Ленинграде в конце 60-х — начале 70-х. Мама, работавшая в литературно-драматической редакции Центрального ТВ в Москве, даже пыталась вместе с Аркадием Натановичем сделать инсценировку по одному из их произведений. Начальство, впрочем, инсценировку не позволило.
В.Л.: Ваш роман «Агафонкин и время» номинирован на Международную премию им. Аркадия и Бориса Стругацких. Дмитрий Быков писал, что в нём вы «продолжаете линию поздних Стругацких». А как вы относитесь к творчеству братьев?
О.Р.: Стругацкие определили возможности фантастики как социального жанра в СССР. Они сформировали иносказательность альтернативных миров как метафору разных аспектов советской жизни. Кроме того, их фантастика была тесно переплетена с реальностью и, таким образом, сильно отличалась от доминирующей в то время американской фантастики — Бредбери, Азимова, Сагана, где действие в основном происходило на других планетах, где земляне сталкивались с чужим космосом и пытались им овладеть. У Стругацких «чужое», иное приходило на Землю, и с этим нужно было жить, как в «Пикнике на обочине». Это чужое пыталось нас колонизовать, и человек должен был научиться оставаться человеком перед лицом этого чужого.
В.Л.: И всё-таки — на вас творчество Стругацких как-то повлияло? «Продолжаете линию»? Или не более, чем «линию» любого другого классика?
О.Р.: Безусловно повлияло, особенно «Трудно быть богом», «Пикник на обочине», «Понедельник начинается в субботу» и, конечно же, «Град обреченный». Особенно «Град обреченный». Линию не продолжаю, ибо бесполезно продолжать чужие линии, нужно искать свои.
В.Л.: Ваша специальность на филфаке МГУ?
О.Р.: Я учился по специальности «Русский язык и литература».
В.Л.: И что произошло? Как вы оказались за решёткой?
О.Р.: Я распространял запрещенную в то время литературу и читал лекции, которые были квалифицированы как антисоветские. Кроме того, я был членом пацифистской организации «Группа за установление доверия между СССР и США», само создание которой вызвало неудовольствие властей, т.к. нарушало их монополию на мирную деятельность.
В.Л.: Тюрьма, лагерь, ссылка... Что там было для вас самым страшным? Опять же — как выдержали?
О.Р.: Мне помогло легкомыслие: я относился ко всему происходящему с любопытством, словно смотрел кино, в котором сам же и снимался.
Страшно было, когда меня — как и всех диссидентов в СССР — во время следствия решили подвергнуть принудительной психиатрической экспертизе в Институте им. Сербского. Если бы признали душевнобольным, то, во-первых, сидел бы, пока власти было удобно меня изолировать, а, во-вторых, принудительно лечили бы психотропными препаратами, от которых и вправду легко сойти с ума. Меня, к счастью, признали до противности здоровым: как сказал известный советский психиатрический палач доктор Яков Лазаревич Ландау: «Вы, Радзинский, патологически нормальны: у вас нет даже психопатии, которая является современной психиатрической нормой».
В.Л.: В ссылке, в сибирской деревне, вы тайно писали рассказы о тогдашней вашей жизни, вошедшие позднее в сборник «Посещение». Название сборника подразумевает какой-то особый смысл?
О.Р.: В СССР мы были взращены общественными институтами в понимании, что являемся частью целого, как личности не представляем особой ценности, а представляем оную лишь как члены советского коллектива. Где-то после 60-х держава потеряла ощущение своей миссии. Те из нас, кого это беспокоило, пошел во чисто поле искать свой путь, свое предназначение, но поскольку в нас жило ставшее почти генетическим желание служить Отечеству, то многие подались в пассивные или активные инакомыслящие. Когда один из таких активных (ваш покорный слуга) прибыл «в народ», который он знал до той поры лишь понаслышке, его поразило, что народ глубоко клал на идеологические императивы, как внешние так и внутренние, взращенные интеллигентским чувством вины за свою привилегированность, и жил-выживал-добро-наживал (а чаще добро воровал).
Народ был озабочен экзистенциальным конфликтом — существование как борьба, и интеллигентские идеи о служении себе, народу, видал в гробу. Народ жил, соприкасаясь с идеологическим симулякром советской империи лишь поверхностно: это как перекреститься на икону в углу — никто и не помнил для чего это нужно, а как же без этого?! Положено.
Жизнь та была мною наблюдаема, и хоть я и сам её вел, но вел как сторонний, пришлый, я ту жизнь посетил. Отсюда и название сборника.
В.Л.: Вы сами из СССР уехали или вас фактически вышвырнули?
О.Р.: В октябре 1986-го Михаил Сергеевич Горбачев и Рональд Рейган встретились в Рейкьявике, где подписали Договор о сдерживании стратегических вооружений. Рейган передал Горбачеву список из 46 фамилий диссидентов, которых Конгресс США просил освободить. Горбачев пообещал. И освободил всех в декабре 86-го — январе 87-го. Я был освобождён в январе. Мне зачитали указ Президиума СССР о помиловании (о котором я не просил) и попросили расписаться, что я ознакомлен с указом. А затем объяснили, что я, конечно, могу остаться в СССР, но никогда не вернусь в Москву и не смогу работать по специальности, а буду трудиться грузчиком, кочегаром или вальщиком на повале, чем я и занимался последние 5 лет. Или могу уехать из страны. Я согласился. Мне тут же вручили заранее приготовленное приглашение из Израиля с красными сургучными печатями (почему-то именно эти печати произвели на меня неизгладимое впечатление), а через неделю выдали визу выезда на постоянное жительство. Пустили в Москву проститься с родителями, и я уехал.
В.Л.: Вы учились в США в Колумбийском университете. Проблемы с языком были? Легко ли вписаться после тюрьмы и ссылки в свободную жизнь, да ещё и в другой стране?
О.Р.: Проблемы с языком были, но меньше, чем у других эмигрантов: я все-таки учился в спецшколе, затем на филфаке МГУ и т.д. После тюрьмы можно вписаться куда угодно — было бы желание.
В.Л.: Но как филолог превратился в преуспевающего инвестиционного банкира? Филолог и Уолл-стрит… Как это возможно?
О.Р.: Приехав в Нью-Йорк, я с удивлением обнаружил, что ни вальщики леса, ни кочегары, ни грузчики, ни — тем более — преподаватели русского языка и литературы никому здесь не нужны. Спросил у друзей, кто нужен: оказалось, врачи, юристы, инвестиционные банкиры. Врачом я, понятное дело, стать не мог (учиться 12 лет, да и никакой склонности не было), решил стать юристом. Но выяснил, что учиться на юриста три года, а магистерская программа обучения на финансиста занимает всего лишь два. Кто такие инвестиционные банкиры я не знал, никогда о них не слышал, но решил, что обучусь, заодно и пойму, чем они занимаются. Обучиться-то я обучился, но чем занимаются, так и не понял.
В.Л.: Компания Rambler. Пару слов об этом отрезке вашей жизни…
О.Р.: Самое большое впечатление на этом отрезке на меня произвели чиновники Минпечати и руководители телеканалов, радиостанций и газет, с которыми пришлось работать: нигде больше я не встречал такой концентрации умных и подлых людей. Были, конечно, и приятные исключения, люди порядочные — Михаил Сеславинский, Рафаил Акопов, Алексей Венедиктов, Александр Любимов, другие. Но в основном в этой индустрии работают очень умные негодяи.
В.Л.: Ваш первый роман «Суринам» в чём-то автобиографичен?
О.Р.: «Суринам» — книга о человеке, который верил, что за завесой видимой действительности скрывается чудесное, мистическое, трансцендентальное. И вот завесу подняли, и он увидел, что там. И какова цена за это знание. Относительно биографичности: я наделил героя какими-то фактами своей биографии, это правда. Там вообще много правды. Может быть, даже больше, чем нужно .
В.Л.: Родители главного героя «Суринама» расстались, когда ему было пять лет. Это тоже — факт вашей биографии? Может быть, поэтому вы уходите от ответов на вопросы о вашем отце, Эдварде Радзинском?
О.Р.: Меня воспитывал отчим, замечательный человек Рустем Губайдулин, которого обожало все Центральное Телевидение, где он работал. До сих пор, когда я встречаюсь с его друзьями по ТВ или авторами, с которыми он работал как редактор, они вспоминают его с любовью. Мой отец, Эдвард Радзинский стал активно участвовать в моей жизни, когда я стал подростком. Думаю, до этого я был ему не очень интересен. Сейчас мы очень близки — настоящие друзья. Больше друзья, чем отец и сын.
В.Л.: Сборник «Иванова свобода» — шесть непохожих друг на друга историй, вы их написали примерно в одно время. Откуда к вам пришли их странные сюжеты?
О.Р.: Сел писать эту книгу, чтобы не простаивать, когда провалил роман о Кэт Марсден. Сюжеты как-то случились: что-то уже было в наметках, что-то пришло позже.
В.Л.: Кэт Марсден — это английская сестра милосердия, которая посвятила себя облегчению участи больных лепрой?
О.Р. Да, Мардсен в конце девятнадцатого века добралась до Якутии, чтобы помочь созданию в Вилюйском улусе колонии для прокажённых.
В.Л. Так вот откуда взялась якутская линия в романе «Агафонкин и время»! Кстати, а почему книга о Мардсен не получилась?
О.Р.: Слишком много исторического материала... Испугался, что не смогу адекватно отразить фактуру — что ели, что пили, что носили. Как говорили.
В.Л.: Ваш новый роман называется «Агафонкин и время». Что он для вас?
О.Р.: Это книга о возможности прожить разные жизни, сохраняя о них память, то есть ни как при реинкарнациях — вертикально, а горизонтально. Мечта о бессмертии.
В.Л.: У вас это хорошо получается — разные жизни проживать…
О.Р.: Об этом, собственно, и «Суринам», и «Агафонкин»: люди, живущие разные жизни. Остается только выяснить: какая из них твоя? Или они все твои?
В.Л.: В основе «Агафонкина» лежит огромный массив фактического материала. Как вы его собирали? Посещали Якутию?
О.Р.: Когда собирал материал, то ездил по Якутии, жил в Вилюйске, Хородогое (ныне — поселок Сосновка Вилюйского улуса), где когда-то стоял лепрозорий, а теперь находится Дом-Интернат для умственно отсталых и душевнобольных — Индом), ходил по окрестной тайге. Ездил в другие места, описанные в романе, встречался с людьми. В Монголии, например, до сих пор существует село Семеновское, где живут потомки бежавших белогвардейцев и казаков из армии атамана Семенова, к которой, кстати, принадлежал и знаменитый барон Унгерн фон Штернберг, взявший Ургу и прогнавший оттуда китайцев. Эти потомки, выглядящие как монголы, но все еще кое-как говорящие по-русски, хранят ставшие почти легендой воспоминания о так называемом «Канинском Броске», когда атаману Канину удалось после провала под Вилюйском увести свой отряд в Монголию. Его казаки вышли из Хэнтийских гор и присоединились к семеновской армии, а позже ушли с ней в Японию. Сам Канин остался в Хэнтийском ущелье, а что с ним там случилось, потомки семеновцев рассказывают по ночам шепотом — чтобы не пугать детей. Живая легенда. Мифотворчество. А, может, и правда.
В.Л.: И вы использовали эти легенды?
О.Р.: Нельзя было, эти легенды — тайна. Мне их доверили, но доверили хранить, а не делиться с другими. Я придумал свои.
В.Л.: Не кажется ли вам, что «Агафонкину » не повезло по времени с выходом? Нет резонанса, который (возможно) случился бы, не переживай Россия сейчас такие передряги.
О.Р.: По поводу правильного времени выхода книги: как его угадаешь? Вышла, когда вышла. Если книга хорошая, она — сразу ли, позже ли — произведет свое действие. А, может, и нет.
В.Л.: Важный магический артефакт в романе — маленький волчок, обычная детская юла, закрутив которую, можно изменить-поменять свою жизнь. Как придумалась юла?
Юла придумалась случайно. И случайно закрутилась.
В.Л.: Сложной художественной многоходовкой вы обосновываете главную (на мой взгляд) мысль книги, что, как ни крути, все эти магические артефакты, судьбовертящие юлы, чудесные Кареты и волшебные бурулганы бесполезны сами по себе. Мало проку и от бога, забывшего, зачем он начал свой долгосрочный проект. Нужен — человек! А человеком надо стать. Только человек может совершить чудо. Да вот хотя бы — такую книгу написать.
О.Р.: Сказать тут нечего: Вы уже все сказали.
В.Л.: Вы давно и благополучно живёте с семьёй в Ницце, а ваши герои — в России, судьбы ваших персонажей так или иначе связаны с Россией…
О.Р.: Я — насколько благополучно может жить отец четырех детей — живу в Ницце и Эдинбурге, кочую между двумя городами, двумя странами, двумя языками, двумя культурами. Пишу по-русски оттого, что не могу писать художественную прозу по-английски. Мог бы — писал бы. Ситуация шизофреническая: мой опыт последних 30 лет — опыт западного жителя. А писать приходится по-русски и для русскоязычного читателя. Оттого, думаю, и резонанса особого нет. Как говорил Владимир Ильич, «страшно далеки они от народа». Надеюсь, однако, что не разбужу очередного Герцена: пусть мирно спит.
В.Л.: О своих планах что-нибудь скажете?
О.Р.: Собираюсь написать реалистический роман. Пора.
© Олег Радзинский, Владимир Ларионов