Андрей Дмитриевич Степанов в литературном Петербурге известен как специалист очень широкого профиля: специалист по Чехову, профессор кафедры русской литературы СПбГУ; переводчик, познакомивший отечественного читателя, в частности, с творчеством нобелевского лауреата Элис Монро; прозаик, удостоенный литературных премий; несколько лет назад А.Д. Степанов успешно выступал как литературный критик... В общем, чем больше у человека сфер осуществления себя, тем более он успешен в каждой из этих сфер. Роман Андрея Степанова «Бес искусства: Невероятная история одного арт-проекта» вышел не так давно в издательстве «Азбука». Книга, повествующая, как в один нестоличный российский город, высадился, вызвав страшный переполох, десант деятелей отечественного contemporary art и что из этого вышло, сочетает в себе литературный блеск задорно и умело рассказанной истории, злободневность и отточенность разящего фельетона и поистине научную корректность, обстоятельность и компетентность. О том, как, зачем и что имея в виду Андрей Дмитриевич написал эту книгу, он и рассказал нам.
— Как возникла идея написать этот роман?
—Идеи не было. Как ни банально это звучит, у меня в голове возникают образы и требуют воплощения. Причем не сразу. Я написал в 2009 году первую главу, но еще не понимал, как это будет продолжаться, что произойдет с этими персонажами. Поначалу у меня было только два героя — Беда и Валя. Тогда, правда, их звали немножко иначе. Потом появилась вторая глава, я опубликовал ее в виде отдельного рассказа на портале «Прочтение». Потом забросил это дело, всё лежало без движения несколько лет. Потом стало как-то оживать, и я вновь принялся эту историю, хотя до самого конца не знал, чем все закончится. Идеи как таковой, повторяю, не было, а персонажи вели себя крайне самостоятельно.
— Прототипы у персонажей были: Гройс, Гельман?..
— Реальные лица в этой книге присутствуют не больше, чем у Достоевского в «Бесах», — хотя я, конечно, себя с ним не равняю. Взяты общие очертания понаслышке известной автору истории и заполнены выдуманными героями. Московские культуртрегеры устраивают на Урале культурную столицу России за счет местного бюджета — этот сюжет показался мне очень характерным для нашего времени и для общества, которое можно назвать «обществом перформанса». Но это всё, что связывает текст с реальной жизнью. Большинство героев полностью вымышлены. Синькин — в целом совсем не Гельман, хотя какие-то гельмановские приемы и фразы я использовал. Допустим, когда Синькин говорит губернатору, что через десять лет из ста крупных городов в России останется только пять, если не принять срочные меры, — это цитата. Именно так Марат Александрович десять лет назад окучивал потенциальных спонсоров. Что касается Бориса Гройса — да, признаю, в тексте есть похожий на него герой и прямые цитаты из его работ. Да и, собственно, все там происходящее можно рассматривать как реализацию некоторых идей этого философа.
— Вы действительно считаете Гройса шарлатаном?
— Ни в коем случае. Рисуя карикатуру на Гройса, я выступал не лично против Бориса Ефимовича, которого мне всегда было интересно читать, а против «кабинетных революционеров» в целом — таких, как Жак Деррида и иже с ним. Эти люди проповедуют самые радикальные взгляды, которые, если их воплотить в реальность, приведут к катастрофе, но при этом сами отлично устроились в академическом мире, сидят в своих кабинетах и библиотеках, гастролируют с лекциями и имеют самый джентльменский вид. Ни бороды, ни чалмы, ни Калашникова — никогда не скажешь, что это Бен Ладен от философии. Вот я и попытался представить, что будет с таким джентльменом, если к нему самому применить его идеи.
— Почему современное искусство занимает то место, которое занимает?
— Я не мог в романе сказать об этом прямо, поскольку не писал трактат. Но объяснение у меня есть. Искусство с какого-то момента стало одержимо бесом новизны. Новаторство превратилось в обязательное условие для положительной оценки любого произведения экспертным сообществом. Чтобы быть хорошим, оно должно было быть новым. Такая установка возникла только в конце XIX века, на протяжении долгих веков ее не было. Сравните рисунки в пещерах Шове и Альтамира. Между ними как минимум 20 тысяч лет. Между нами и Христом — 2000, а тут в десять раз больше. За 20 тысяч лет не было даже попытки изобрести, например, перспективу. С конца XIX века, когда завершается промышленный переворот и возникает массовое производство и массовая культура, начинается гонка за новизной повсюду, в том числе в искусстве. Так же, как любой производитель гаджетов каждый год должен выпускать новый смартфон, чтобы быть конкурентоспособным, искусство должно каждый год выпускать новую школу, направление, течение. Но есть разница. Промышленность развивается за счет усложнения или оптимизации — новый айфон лучше старого. Искусство пошло по другому пути. Оно занялось отрицанием тех или иных сторон классической традиции. Откажемся сначала от иллюзии реальности, потом от законченности картины, потом от воспроизведения мира вообще, потом от писания картин как таковых, потом от выставления готовых предметов в музее, и т.д. Спускаясь по этой лестнице отрицания, мы должны прийти в конечном итоге к акционизму, что и произошло.
— Почему современное искусство столь популярно?
— Вовсе оно не популярно. Если вы гуляете по незнакомому городу где-нибудь в Америке — да где угодно — и захотели отдохнуть, то самое тихое место — это музей или галерея современного искусства. Там хорошо, спокойно, никого нет. Эта индустрия существует не за счет публики. Тот же Гройс когда-то сравнил современное искусство с сериалом: чтобы понимать 12-ю серию, надо посмотреть 11 предыдущих: тогда будет понятно, с кем из предшественников спорит художник. А сейчас идет уже 12-тысячная серия, и зрителей, которые видели и помнят их все, просто нет в природе. Народ ничего не понимает, и что есть искусство, решает не спрос, а куратор. И получается большой экономический пузырь, искусственно надутый с помощью аукционов, галерей, критиков и т.д. В большинстве случаев продается просто идея. Почти четыре миллиона фунтов за холст, разрезанный шесть раз по вертикали: я имею в виду Лучо Фонтана. Что делает художник? Он нарушает плоскостность картины, отрицает одну из сторон классической живописи. Он «прорывается в космос» — вот его мысль. Эта мысль стоит 3 миллиона 800 тысяч фунтов. Именно мысль, потому что как именно порезано — уже не важно. Продается идея, то есть, в сущности, слова, потому что любую идею можно вербализовать. Одна из примет произведения современного искусства — это то, что его можно рассказать. «Мону Лизу» нельзя, а «Мону Лизу с усами» Дюшана — можно. Вот и я тоже позволил себе придумать несколько десятков таких идей — но уже в сатирических целях.
— Вы имели в виду, когда писали книгу, другие сатирические тексты о современном искусстве: «Грачи улетели» Носова, «Учебник рисования» Кантора?
— Кантора не дочитал, откровенно говоря, хотя какие-то фрагменты были интересны — например, те, где он учит технике живописи. Носова нежно люблю, но никакого влияния не испытал: он ведь пишет, виртуозно балансируя на границе правдоподобия, а мне ближе более резкая, гротескная поэтика, «невероятное». Повлиял скорее Пелевин с его «Generation ‘П’». Пелевин придумывал рекламные концепции, ну а я с большим удовольствием придумывал акции, инсталляции и прочее. Наверное, зря это сказал — теперь не отмоешься от обвинений в подражательстве, но что делать, если это правда.
— Ваша сатира не убийственна, вы своих героев, в отличие от Пелевина, щадите.
— Боюсь, что это мой недостаток. Многие мне говорили, что в тексте не хватает авторского желания всё это уничтожить. Получился, скорее, «дружеский шарж».
— А вы старались это уничтожить?
— Я старался по мере сил быть выразительным, не претендуя на то, что можно какой-то книжкой что-либо изменить. Хотя было бы неплохо, чтобы прочитав эту книгу, человек при слове «совриск» начинал бы улыбаться. Но мне не хочется, чтобы «Беса искусства» воспринимали исключительно как памфлет, направленный против современного искусства. У меня, как вы могли заметить, традиционные художники — «баталисты и маринисты» — написаны с не меньшей иронией.
— Вы есть среди героев?
— Нет, я принципиально дистанцировался от персонажей. От моей биографии в книге нет ничего. Во всяком случае, мне так кажется.
— Есть в книге тот, кто выражает ваши мысли?
— Там нет авторского голоса. Я старался меньше рассуждать и больше строить сцены. Это все равно сатира, но сатира, в которой нет прямого оценочного слова. Там нет, как мне кажется, сарказма, когда автор не выдерживает и прямо выкладывает все, что думает. Авторскую позицию выражает текст в целом.
— И все же — почему современное искусство занимает такое непропорционально большое место в экономике? Почему, грубо, говоря, за это платят?
— Для любого коллекционера покупка — это инвестиция. Покупают в надежде, что это можно будет перепродать. Это большой венчурный рынок. Среди художников много тех, кого сейчас не знают, а завтра они будут известны, и вложения могут иметь огромную отдачу.
— А зачем это нужно власти?
— За исключением пермского проекта, я не помню примеров, чтобы наша власть заигрывала с современным искусством. Да и там был сбой программы из-за особенностей личности губернатора. Вообще же вкусы власть имущих у нас вполне обывательские, ленинские, если угодно. Если они будут заказывать портрет, то скорее всего обратятся к Шилову или Глазунову.
— Как работает экономика акционизма? Кто за это платит? Кто, допустим, инвестирует в Павленского?
— Экономика работает независимо от воли субъекта. Павленский громко заявляет, что не продает свои акции, но если вы зайдете в любую фотобазу, то увидите множество его фотографий, выставленных на продажу. Возможно, какие-то люди обманывают Петра Андреевича и прикарманивают деньги, которые ему принадлежат по праву. Если же ты специально организуешь акцию, которая в принципе не сможет принести тебе дохода, то это выходит за пределы искусства, превращается в жизненный поступок или политический жест.
— Чем отличается политическая акция от произведения современного искусства?
— Наберите в поисковике фамилию Яна Палаха, который сжег себя в Праге в 1968 году. Вы увидите, что в интернете нет фотографий самосожжения Яна Палаха, он не приглашал корреспондентов и фотографов. А если вы наберете «ФСБ Павленский», то вы найдете тысячи прекрасных фотографий. В этом и разница.
— Есть произведения современного искусства, которые вам симпатичны?
— Я не против этих акций, я, может быть, даже и за. Но зачем называть это искусством? Давайте сначала договоримся о терминах. Они же постоянно твердят: «искусство», «художник», — они не могут ни одной фразы произнести без этих слов, они постоянно прикрываются этим, в том числе в судах. Для них это защитный механизм и охранная грамота, которая позволяет совершать любые действия, прикрывая это «искусством». Для меня искусство существует в традиционном понимании, который выразил еще Лев Толстой в трактате «Что такое искусство?». Искусство — это когда человек испытывает какие-то чувства и при помощи неких знаков передает эти чувства другому человеку. Это первое условие. Второе — искусство существует только там, где есть «лучше» или «хуже». Можно лучше или хуже нарисовать Мадонну. Но нельзя лучше или хуже закрасить квадрат черной краской или поджечь дверь здания ФСБ. Там, где нет оценочного критерия, там искусство исчезает. А если отобрать у них слово «искусство» — как они себя назовут? Кто они будут? Кунштюкмахеры?
— Группа «Ленинград» в вашем понимании это искусство?
— Я не очень силен в музыке, но тексты мне нравятся, некоторые про себя повторяю, например, «Москва сгорела целиком». Клипы смотреть любопытно, но главное — музыка — от меня очень далеко. Я всегда был белой вороной среди своих сверстников, рок-музыкой никогда не интересовался.
— Сергей Шнуров говорит, что музыка, литература — это всё кончилось, и публике сейчас нужен только цирк. Может быть, современное искусство и есть цирк?
— Давайте подумаем, чем цирк отличается от современного искусства, раз уж от политической акции мы его уже отделили. Цирк — это всегда голое мастерство. В цирке не работают люди, которые не умеют ничего делать.
— А если перевести неумение в прием?
— Чтобы так падать со свободной проволоки, как это делал в молодости Олег Попов, нужно долго учиться. Сначала нужно стать профессиональным эквилибристом, а потом уже смешно падать с проволоки. Цирк как раз чрезвычайно традиционная вещь. Многие цирковые приемы существуют сто лет и больше. В этом смысле цирк есть прямая противоположность современному искусству, которое требует непрерывных новаций и, как мы уже говорили, не ценит никакое мастерство. Единственное, что могло бы объединить эти вещи — развлечение. Но ведь современное искусство всегда претендует на нечто больше, критики всегда осудят того, кто просто развлекает, а не выражает какие-то натужные смыслы.
— Религиозное современное искусство возможно?
— Давайте разделять церковное и религиозное. Церковное искусство канонично. Как тысячу лет происходит одна и та же литургия, так же должна по канону писаться икона. Она ни в коем случае не современна. Что касается религиозного искусства — конечно, это возможно. Большинство произведений отечественного андеграунда семидесятых было христианским. Человек семидесятых годов жаждал веры и везде ее искал. Однако если художник вкладывает в свои произведения определенные смыслы, то это совершенно не значит, что окружающие именно их там увидят. Христианское искусство возможно как интенция автора, но его толкование может быть самым разнообразным.
— Может быть христианским акционизм?
— «Пусси райот» называли свою акцию панк-молебном.
— Но это было глумлением.
— Вот видите, вы интерпретируете эту акцию иначе, чем сами авторы. Значит, у нас уже две трактовки: религиозный акт и глумление. А критикесса, которая выдвинула их на премию Кандинского, имеет, по-видимому, еще и третье мнение: это выдающееся произведение искусства. Есть и четвертое мнение: политическая акция, и т. д. В общем, все зависит от трактовки. Хотя мне кажется, что ортодоксально верующий вряд ли будет совершать перформансы. Другой вопрос, что таких верующих, у которых вера не расходится с делами, почти нет, а все остальные принадлежат к «обществу перформанса», в котором мы пока живем.
— У современного искусства есть будущее?
— Вот тут могу сказать определенно — нет. Последние 100 лет в искусстве (датируем с «Фонтана» Дюшана) будут воспринимать точно так же, как мы сейчас воспринимаем «темные века», начало Средневековья, когда старое искусство стало невозможно, а новое еще не родилось. Вместо совриска возникнут совершенно другие принципы искусства — разумеется, компьютерного, виртуального, совершенно нам неизвестного, поскольку современный видеоарт будет с ним соотноситься, как первые кусочки слизи в архейском море с человеком. Ну а на горы мусора в музеях, если они сохранятся, будут смотреть с большим удивлением: как можно было дойти до такого падения? Вот я и попытался заранее ответить на этот вопрос, дав в двух центральных главах романа картину ада современного искусства, построенного по принципу спирального спуска на дно. Кто внимательно их прочтет, тот все поймет.