Некоторые полагают, что художественная проза — во всяком случае, в нашей стране — окончательно превратилась в искусство немногих для немногих(что-то вроде балета), проиграв в драчке за мозги неглупым сериалам, которые, как считается, лучше проговаривают время, и книгам нон-фикшн, которые прямо отвечают на прямо поставленные вопросы, а не требуют каждый раз разгадывания (и не всегда такого уж легкого) авторского способа думать: вот он рассказывает историю. А почему так, а не иначе? И именно вот этими вот словами? Зачем? Кто из персонажей — он? А если никто, то где здесь автор? И что, в конце концов, как говорили когда-то в школе, он хотел этим сказать?
Тем симпатичней отчаянное бесстрашие, с которым некоторые продолжают несмотря ни на что рассказывать нам выдуманные истории о выдуманных людях, пытаясь договориться до очень важной для себя правды.
Ну вот, скажем, такое: русская девочка-подросток Саша, вполне благополучно, насколько это возможно для человека в ее возрасте, живущая с родителями в Париже, прибывает в Петербург. Рутинная поездка оборачивается квестом и приключениями, а именно — встречей с интересным человеком — школьным учителем с редчайшим социальным и медицинским анамнезом: убийца с двумя сердцами. Следствие ведет тинейджер, нашедший себе нескучное занятие и смысл существования: как, почему, для чего, что всё это значит и где во всем этом Бог?
Не то чтобы писатель Ася Петрова намеренно пыталась бить конкурентов на их территории, но мы видим, что сцены у неё могут монтироваться, как в приличном сериале, а отдельные рассуждения — скажем, о том, как наш мозг обманывает нас, и наши решения — это на самом деле не наши решения, - напоминают концептуальные фрагменты из модных и популярных нонфикшн-сочинений о нейрофизиологии и психологии. Ну да, сериалы и нон-фикшн на коне и мчат во весь опор, и с этим нельзя не считаться, а все-таки жаль, очень жаль, что с литературой получается так, как получается. Одна из самых запоминающихся сцен в книге — герой сообщает: «Я только что видел Орхана Памука! Он здесь, он совсем рядом!» А равнодушные коллеги в ответ: «А кто это?» И герой впадает в отчаяние, не очень понимая, что ему теперь с этим делать, и тут же хочется ему сказать (нечастый случай, когда читаешь прозу, надо сказать — намерение вступить с героем в прямую коммуникацию): друг, ну зачем ты так? Оттого что 99 процентов окружающих не знают, кто такой Памук, он не перестает быть самим собой, а литература не перестает быть литературой.
Ино еще побредем.
Фрагмент романа Аси Петровой «Последняя треть темноты» печатается с любезного разрешения издательства «Лимбус Пресс»
Ася Петрова. Последняя треть темноты
СПб.: Лимбус Пресс, 2017
Зольцман ходил вокруг Васи Петрова кругами и впервые в жизни не понимал, как поступить. Было ясно, что второе сердце связано с первым. По привычке записывая все мысли подряд, Зольцман даже допустил возможность извлечения настоящего сердца: вдруг второе сердце будет работать само по себе?
А Вася Петров станет донором. Но проверить безумное предположение можно лишь с помощью реального поступка. А если реальный поступок приведет к полному краху, то Зольцман убьет пациента. Его не для того пригласили. И не для того ему пообещали огромный гонорар.
С другой стороны — как бы там ни было, извлечь второе сердце — еще более рискованный шаг. Что если во время операции оно исчезнет? Что если это какой-то фантомный орган, который всех обманывает, который появился специально, чтобы его захотели удалить, как лишний, а он — на самом деле — не лишний — и стоит к нему прикоснуться, как в лучшем случае Вася Петров погибнет, в худшем — кто его знает? Может, планета взорвется. Мерзкая опухоль неспроста похожа на планету.
Зольцман был рад, что пациента поместили именно в клинику Ирины Петровны — оборудование такого качества мало где увидишь. Хотя идея насчет зародыша вызывала у врача улыбку. Теоретически любую опухоль можно назвать живой. Опухоли растут и завоевывают пространство, считают себя хозяевами в организме человека, зачастую ведут себя агрессивно, показывают характер, размножаются.
Отдельные виды опухолей даже отращивают волосы и зубы, и это не научная фантастика. Васина опухоль оказалась изобретательной и обзавелась сердцем, которое, конечно, делало ее особенной, но не более того.
Доктор Зольцман вышел на улицу и закурил. Ему в голову лезли чересчур странные мысли, и он пытался сосредоточиться на главном — как лечить?
Вот уже не первый день пациент твердил о том, что чувствует запах персиков и хочет персиков. Может быть, это какой-то новый симптом? В больнице нет никаких персиков.
А может, обман обоняния связан с приступами бреда, которые случаются регулярно и всё запутывают. Приступы словно нужны пациенту, чтобы раскрыть какой-то секрет. Недаром ведь существует выражение «в нем говорит болезнь». Может, опухоль тоже говорит?
Зольцман помнил один случай из практики. Он тогда только что закончил ординатуру и лечил пациента с недостатком железа. Вернее — замещал другого врача, пока тот был на больничном. Подумаешь, недостаток железа!
Казалось бы — чушь собачья. Зольцман потому и согласился. Если все анализы в порядке,достаточно просто каждый день принимать железо. Но терапия не помогала. Ромену не только не становилось лучше — ему становилось хуже. Спустя неделю после начала лечения он весь пожелтел и еле ходил, у него развились слабость и головные боли. Он целыми днями лежал в постели и не желал видеть врачей. Наконец жена уговорила его вновь показаться Зольцману и привезла на прием. Молодой врач по неопытности даже отпрянул, увидев пациента, которого выписал неделю назад. Подключились терапевты. Все анализы были в порядке, все исследования. Ромену даже камеру предложили проглотить — и ничего!
Зольцман был почти в таком же отчаянии, как Ромен. Однажды, во время очередного МРТ, когда молодой врач силился успокоить жену пациента, та пролила на себя немного кофе из пластикового стаканчика — у нее дрожали руки от волнения — и, запричитав «какая неуклюжая!», вдруг сказала, что недавно Ромен всего себя облил утренним свежевыжатым соком, потому что стал икать. Сначала Зольцман не обратил на икоту никакого внимания, а потом его вдруг осенило, и он предложил сделать очередной забор крови во время приступа икоты. К сожалению, аппарат МРТ для икающих был не предназначен. Коллеги Зольцмана высмеивали — мол, как связана икота с анализом крови?
Зольцман тогда был совсем не уверен в себе, но теория сработала. Ромену искололи обе руки, прежде чем взяли кровь. Анализы подтвердили гепатит В, и молодой врач решил, что болезнь и вправду может говорить.
* * *
— Так зачем вы купили столько персиков?
— У тебя голова как дом.
Саша воткнулась взглядом в мамину макушку, глаз никак не могла оторвать. Мамина голова казалась ей небоскребом, башней Трампа, странно выпирающей среди маленьких домиков Кэса. Голова была больше моря, больше острова Шато, а может, и всего Парижа, шире и выше, удивительнее, пространнее. По ней струились реки и водопады, на ней строились новые города, великие умы в ней переживали за судьбы человечества, а главы государств вели войны и мирные переговоры.
— Что ты такое говоришь? — обеспокоенно спрашивала Валя, пытаясь расшифровать невнятные Сашины взгляды.
— Все вокруг как будто очень большое... Огромное. У меня большое... в глазах. Мама.
— Ребенок просто фантазирует, это ребенок, — махал рукой Юра, и сквозь собственный неразборчивый внутренний страх Саша очень отчетливо слышала, как отец произносит: «Это — ребенок».
Теперь Валя шла по тому же самому песку, что и тогда, ступала тяжело и неуверенно, время от времени поднимая глаза к солнцу, прикрывая лицо рукой, поглаживая себя по трем гармоничным складкам жира на боках.
— Смотри, мам, я как Будда, у меня тоже три складки на животе! — веселилась маленькая Саша, скрючиваясь, как червячок, и демонстрируя родителям свой сморщенный животик.
Может, все на свете с самого начала надо было делать иначе. А может быть, и нет. Валя не хотела вспоминать. Но всякий раз, когда она пыталась этого не делать, память выбрасывала на поверхность самые чудовищные моменты полугодовой давности: порезы от наручников на запястьях; продавленную койку с веревками; катетер; круглосуточные капельницы; бессознательные вопли; страшную соседку по палате, в синяках и с кровоподтеками; чужую зубную щетку, которой Саша чистила зубы, не понимая, где находится; решетки на окнах и ужасные слова врача: «Может, встанет, а может, и не встанет. Отсюда все отправляются в разные места. Кто домой, а кто...»
— Но неужели, неужели это не наркотики? — донимала Валя толстого и очень приличного врача.
— Нет, это не наркотики. Наркотики — для бедных. Кстати, вчера опять приходила полиция. Спрашивали, с нами ли она и нельзя ли завести уголовное дело. Она же их здорово поколотила, прежде чем ее... заковали.
— И что? Что вы им сказали?
— Правду. Сказал, что она с нами, но дело завести нельзя, потому что головой она не с нами.
Валя хотела закричать, разрыдаться. Или хотя бы тихо заплакать. Хотя бы прикрыть глаза. Но это было слишком. Слишком было все, потому что Юра спрятался дома. Она одна контролировала ситуацию. Вернее — не контролировала.
Теперь все потускнело и даже слегка помутилось, как бывает с реальностью, о которой постепенно удается забыть. Жаль, что Валя не видела того психотерапевта в круглых очках. Целый год регулярных сеансов, чтобы потом так загреметь.
Она бы ему высказала все. Сначала она и собиралась высказать, но Саша с каким-то неестественным упрямством за него заступалась.
Говорила, что сама во всем виновата. Она была у него накануне того дня. Она опоздала. Пришла не вовремя и устроила омерзительный, по ее словам, скандал. Всех пациентов распугала, бросилась на доктора Адхена чуть ли не с кулаками. Так она рассказывала. Без подробностей. Она не хотела об этом говорить.
— Головокружение! Какой благородный диагноз! — истерически повизгивал Юра. — Это что-то из романов девятнадцатого века: она страдала головокружениями! Просто истерия, подростковая распущенность, надо было драть ее в детстве как сидорову козу!
— Заткнись! В детстве ее было драть не за что! — звонко выкрикивала Валя. — Она была послушным, умным и даже чересчур шелковым ребенком. Чересчур. Помнишь, еще Женя спросил, не кажется ли мне, что она слишком послушная и боится папу?
— Так это я во всем виноват?
— Господи, нет! Что ты все ставишь с ног на голову! Я не это хотела сказать.
— А что?
— А то, что у нее с детства было это самое «большое в глазах», на которое никто не обращал внимания. И только потом оно превратилось в головокружение.
— Тебе же объясняли, что это разновидность мигрени. Три лучших невропатолога Парижа объяснили тебе, что это мигрень. Ты же знаешь, что они лучшие!
— Но лекарства от мигрени не помогали!
— Но ты же знаешь, что лучше этих врачей во Франции нет!
— Знаю, что нет. Но это не мигрень. И хватит на меня орать. Я не собираюсь извиняться за то, что мне жалко мою дочь.
— Мне тоже очень жалко нашу дочь, которая обследована вдоль и поперек и совершенно здорова.
— Ты не смеешь ее обвинять! Она старалась!
— Да. Время от времени она старалась. Мне правда ее очень жалко. И тебя. И себя. Но это какое-то безумие. И кстати, она скоро войдет в тот возраст, когда можно будет сильно испортить себе некролог.
Некрологи Юру почему-то всегда волновали.
— А тот психотерапевт, по-моему, сделал еще хуже. Я говорил, что вся эта терапия блажь.
Валя хотела по привычке возразить мужу, но осеклась. Она никогда не понимала, почему Саша ходит на сеансы с таким упорством, почему в смятении поцарапывает каждую реплику врача, принюхивается к ней, норовит расколупать, обнаружить коварную истину, неприглядную правду, которая ей поможет, которую она просто вырежет прямо из их общего терапевтического сознания, одного на двоих, а потом его — сознание — аккуратно закроет, зашьет. Валю тошнило от ужаса, когда она вспоминала цветистую подушку в чьей-то засохшей крови, на которой Саша там спала, уверенная, что кровь — просто рисунок.
А потом дочь украла у соседки по койке нож, который медсестра одолжила очнувшейся наркоманке, чтобы та разделила яблоко пополам. Упечь больную за решетку, а через сутки предложить ей нож! Тупость! Тупость! Саша спрятала его под матрас, думала — перережет веревки, если ее снова привяжут к кровати. Кажется, так и случилось.
От воспоминаний сделалось так жутко, что Валя не заметила, как пошел дождь. Медленно повернула к дому, потирая голые, мокрые от дождя руки. Какой отвратительный привкус жути. Саша даже не сразу узнала маму.
— Кто я?
Валя задала вопрос и ждала, а Саша долго-долго смотрела — зорко, но бессмысленно. Алела щеками. Потом екнула, нахмурилась, как будто сейчас заплачет:
— Ми. Мами.
Валя тогда поняла, какое маленькое расстояние находится между ясностью и безумием, и ринулась суеверно молиться Богу. А доктор Адхен, наверное, в это время сидел в мягком черном кресле своего кабинета, блестел круглыми очками и проникновенно, но равнодушно, то есть, с эмпатией, глядя на очередного пациента, говорил нечто вроде: «Я вот, знаете, о чем сейчас подумал?..» И осторожно, совсем некрасноречиво, он высказывал правильную мысль, не настаивая и не пытаясь никого ни в чем убедить. Он гордился тем, что позволяет пациентам самостоятельно принимать решения...