Ларс Соби Кристенсен. Герман
М.: Самокат, 2017
От издательства:
«Герман» — повесть Ларса Соби Кристенсена, автора известного романа «Полубрат», и, вероятно, самого именитого скандинавского писателя в мире. Одиннадцатилетнему Герману Фюлькту жизнь внезапно преподносит неприятный сюрприз. Оказывается, бывают проблемы, с которыми не сталкивались ни родители, ни одноклассники, поэтому даже любящие люди все время делают глупости, а искать выход и приноравливаться к обстоятельствам приходится самому. На этом непростом пути случается много смешного и грустного, но Герман все-таки выходит победителем. Эта книга говорит о важных вещах тихим голосом, спокойно, с иронией, но при этом тепло и сострадательно. Вышедший в 1988 году «Герман» получил множество премий и почти сразу был экранизирован. Книгу перевела Ольга Дробот («Полубрат», «Вафельное сердце», «Тоня Глиммердал», «Простодурсен» и др.).
Проснулся Герман от снега, разом и окончательно. Он лежал и слушал, как сыплет снег, точно слабое дыхание. Бесшумно, и кругом все тихо. Еще не совсем утро, трамваи не начали ходить, родители спят. Герман попытался вспомнить, что ему снилось, но в такую рань не вспоминалось.
Он на цыпочках подошел к окну. Так и есть. Ему не примерещилось. Снег идет. Улица белым бела, и ни единого следа ни человека, ни машины. Герман провожал глазами снежинки, но закружилась голова; это как стоять на карусели, нахлобучив на голову пакет муки. Он побрел обратно в кровать и вдруг обнаружил на подушке нечто. Присмотрелся — так и есть: волосы, целый клок. Руки взлетели к голове, Герман сел на кровать и стал смотреть на пальцы, на волосы — они повсюду, вся комната в волосах. Он перестал дышать. Кинулся в ванную. Не хватало роста, в зеркале был виден только полюс, а ему надо рассмотреть всю голову. Он притащил из кухни два стула, взгромоздил один на другой, как шаткую башню, потом залез на бортик ванны, оперся о шкафчик-аптечку и осторожно встал на верхний стул. Теперь он видел это отчетливо: его собственные волосы сбежали с его собственной головы. Прямо у пробора голое пятно, оно блестит, как начищенная монета. Герман наклонился поближе к зеркалу — хотел убедиться, что это точно он. Да, сомнений нет: когда он моргал, физиономия в зеркале делала то же самое.
И тут стулья разъехались и упали. Герман разом услышал все звуки: как он испуганно закричал, как вскочили родители, как разбилось зеркало и как падает снег.
...Кто-то тряс его и тряс. Герман открыл глаза. Он сидел на крышке унитаза. Перед ним на коленях стояла мама, в красной пижаме в золотую крапушку она была похожа на великанскую божью коровку. Герман стал считать крапинки, чтобы узнать, сколько он проживет.
— Ты ушибся?!
— Приземление прошло удачно.
Прибежал папа, у него пижама желтая в красную сыпь, очень похожую на корь, стал сметать осколки на совок.
— Это к несчастью на сорок дней и ночей, — заметил Герман.
— Скажи наконец, чем ты тут занимался? — горячилась мама.
— Кто-то снял с меня ночью скальп.
Теперь и мама заметила проплешину прямо над ухом, огромную, как крышка люка. Подняла руку, чтобы потрогать ее, но не решилась, стиснула пальцы; лицо ее все время меняло выражение. Папе тоже нужно было посмотреть, он подошел поближе.
У Германа рябило в глазах, ему стало совсем нехорошо.
— Если так вот зачесать, то почти не видно, — тихо сказала мама.
— Пустите меня!
— Но, Герман...
— Пустите, сказал!
Он растолкал их и убежал в свою комнату. Клок волос на подушке был похож на растерзанную дохлую мышь. Герман попробовал приладить волосы на место, но ничего не вышло. Они сыпались на пол, а за окном валил снег, он стал гуще. Герман собрал все волосы и положил в нижний ящик стола, где хранились каштаны.
Тем временем проснулся остальной мир. Бутыля открыл первую на сегодня бутылочку пива, Боров положил в сумку мел и пять бутербродов, Фанера заклеивал любовное послание уборщице, Яйцо успел отжаться три с половиной раза, Муравьиха уже потащилась куда-то по улице, ей на любой путь нужно вдвое больше времени, Якобсен-младший вложил в карман халата авторучки, Пузырь выдернул два волоска из левой ноздри, Руби аккуратно сняла сеточку с волос, а дедушка доел шоколадку и снова заснул. Герман тоже лег. Он больше не встанет. Это он твердо решил. Он ежик без иголок.
Через полчаса пришла мама.
— Герман, ты не хочешь идти в школу?
Он молчал.
— Можешь не ходить, но тогда я должна позвонить. А завтра нам снова к врачу.
— У нас нет телефона.
— Я могу позвонить из магазина.
Герман задумался. Он думал изо всех сил.
— Слабаков нет, — сказал он наконец.
Папа еще не ушел на работу, он пил кофе. Порезанный папин палец был упакован в пластырь, поэтому он держал чашку левой рукой и проливал кофе всякий раз, как поднимал ее.
Мама сварила яйца. Обычно это воскресное баловство, но Герман сразу увидел, в чем подвох. Рядом с тарелкой стояла большая бутылка рыбьего жира. Он зажмурился и сделал глоток, чтоб разом с этим покончить. На вкус как потные кеды вместе с плесневелой колбасой. Он передал бутылку папе, тот вопросительно глянул на маму, но приговор не смягчили и ему. Папа долго корчил страшные рожи, а потом выпил три чашки кофе, чтобы перебить гадкий вкус, и развел еще большее свинство.
Герман приступил к усекновению головы яйцу, но все не мог решиться стукнуть ножом по скорлупе. Это же как с яблоком. Ты никак не узнаешь, есть в яйце цыпленок или нет. А когда разобьешь яйцо, будет уже поздно. С яйца мысли Германа перескочили на учителя физкультуры, и желание есть пропало. Он отодвинул яйцо подальше. Но тут папа с хитрым видом взял его, зажал в руке и начал выделывать двумя руками кренделя вперед-назад, даже встал. Наконец показал руки: пусто. Конечно, они наградили его аплодисментами.
— Зовите меня Бернардо, — гордо объявил папа.
Он сел на свое место; раздался хруст, цвет папиного лица стремительно сменился на красный. Ни на кого не глядя, папа вскочил и шагнул к двери.
— С пластырем какие фокусы, — пробормотал он и поплелся в ванную, ссутулясь.
На стуле остался желтенький омлет.
Герман захохотал. Непонятно, откуда в нем взялся смех, но он был, он раздувался, как воздушный шарик, и рвался наружу. Герман уже не просто хохотал, а повизгивал, и мама тоже включилась, еще немного — и они свалятся от хохота под стол. Но тут появился папа в одних трусах. Он не смеялся. Вид у него был несчастный. Давясь смехом и хрюкая, мама пошла за ним в комнату — найти ему чистые брюки. А у Германа смех вдруг застрял в горле, встал поперек, как рыбья кость. Или это сердце выпрыгнуло из груди? Вот это уж совсем ни к чему. Зато цыпленка в яйце точно не было.
Вернулась мама, пряча руки за спиной.
— Герман, сегодня в зюйдвестке идти нельзя.
— Спорим?
— Послушай, там снег. Я достала твои теплые ботинки. И смотри, что связала.
Мама кинула ему шапку. Синюю, с огромным трехцветным помпоном. Помпонов такого размера Герман еще не видел. Он был больше щетки для пола и даже больше шевелюры Руби.
— Померишь?
Герман огляделся по сторонам, развязал узел, молниеносным движением скинул зюйдвестку и натянул шапку.
— Нормально?
— Вроде да, — ответил Герман. Его немного качало под пудовым помпоном.
На кухню заглянул папа, он снова натянул на лицо улыбочку.
— Пойдем вместе? О, вот это шапка! Сколько лет ты ее вязала, мамуся?
Мама ткнула его в живот, но ему это как слону дробина.
— Поосторожнее сегодня, — сказала она тихо.
Они побрели по снегу под снегом. Ботинки оставляли следы с прожилками.
Бутыля еще не поднял штору на окне. Он терпеть не может снег. За зиму он выходит из дому один раз, когда к Якобсену завозят рождественское пиво.
На папу сегодня напал приступ разговорчивости, хоть он шагал посредине тротуара.
— Мама всегда боится за меня зимой. Что я поскользнусь и упаду. А опасности никакой нет. Там же лестницы со всех сторон. Четыре лестницы, сваренные вместе. И я лезу как будто внутри стакана из лестниц. Ловко придумано. Скоро сам попробуешь. Прибегай как-нибудь после уроков, когда погода хорошая. Я разговаривал с бригадиром. Я не обязан спрашивать, но к слову пришлось. Давай договоримся на следующую неделю?
Идея отстоялась в голове Германа, и у него свело живот. Дурным голосом орала сигнализация, но папу это не останавливало.
— Я вообще-то пилотом должен был стать. Слышишь, Герман? Пилотом! Знаешь, что у меня с пилотами общего?
Герман выбрал ответ «Нет».
— Глубокое зрение.
— Глубокое зрение?
— Именно. Глубокое зрение. Оно не у всех есть, между прочим. Когда я из кабины своего крана смотрю вниз, я должен увидеть, что одна опора на три сантиметра выше остальных. А не увижу — все, кирдык с музыкой.
Они остановились на углу, дальше им в разные стороны. Герман рассматривал свои ботинки. Наверняка надо подняться выше, чтобы проверить глубину своего зрения.
Папа озирался по сторонам.
— Плохая видимость, — сказал он. – День вхолостую, похоже. Они молчали, пинали комья снега, но не расходились. Якобсен-младший запарковал свой «Триумф» у магазина, какое-то время полировал его, потом приподнял шляпу в знак приветствия, отпер дверь и скрылся внутри.
— Пижон, — процедил папа сквозь зубы, — корчит из себя бог весть что, еще и волосы напомадил.
Он замолк и осторожно покосился на Германа сверху вниз. В магазине зажегся свет, в задней комнате завели пластинку с американской музыкой. Папа бросил взгляд на часы и долго прокашливался.
— Как думаешь, в этом году побьют мировой рекорд на десяти тысячах?
Герман молчал.
— Если хочешь знать мое мнение, Купперн мог бы.
Герман вовсе не рвался узнать его мнение. Папа наподдал ногой по снегу.
— Ты вообще как, Герман?
— Не очень.
Они разошлись, но через несколько шагов, как всегда, обернулись. Сквозь густой снег едва было видно, и все равно они на всякий случай помахали друг дружке: пока-пока.
Герман выждал на пятачке перед школой, пока прозвенел звонок. Он уже успел пожалеть, что пришел, и подумывал развернуться и уйти домой. Но тут его окликнул голос из окна, и голос этот принадлежал завучу. С ним шутки плохи, он был ефрейтором и выиграл несколько среднего размера сражений.
— Эй ты! Да, в шапке. Марш в класс сию секунду!
За спиной завуча зазвонил телефон, он взял трубку, но не отходил от окна. Герман сорвался с места и с топотом понесся к входной двери.
Как обычно, он оказался последним. Как-то по радио он слышал — не то в утренней воскресной программе, не то в концерте по заявкам, — что последние станут первыми. До сих пор такого не случалось.
Повесив куртку на крючок, Герман тихо, без стука отворил дверь в класс. Боров уже успел повесить карту Норвегии, он стоял лицом к доске, и Герман тихо прокрался у него за спиной в свой ряд у окна. Но ботинки его при каждом шаге чмокали, будто слон жевал желе. Боров развернулся на сто восемьдесят градусов, на это у него ушло пару минут, и широко распахнул глаза.
— Стой! — скомандовал он.
Но Герман уже сел и даже залюбовался видом за окном. Белый все-таки очень странный цвет; по сути, он и не цвет вовсе. Тем не менее Герман мог рассмотреть тонкие маленькие хлопья, они висели в воздухе; наверно, Бог загорал на облаках под синим небом и обгорел слегка, вот у него кожа на плечах и облезает.
Боров вышел на середину класса и отер мелс пальцев.
— Смотрите-ка, Герман явился. Что же сегодня задержало тебя в пути? Надеюсь, на этот раз не лиса?
Смех полыхнул начиная с Гленна и прошелся по классу, как нож по мягкому маслу. Громче всех хохотала Руби.
Взмахом руки Боров остановил смех.
— Наверно, тебе на аллее Бюгдёй встретился задиристый белый медведь?
Герман не видел причин отвечать.
Боров схватил указку и начал раздуваться.
— Ты замерз?
— Нет. Спасибо за заботу.
— Замерз, я спросил?
— Нет, не беспокойтесь.
— Тогда будь добр — сними шапку.
Герман смотрел за окно. Похоже, скоро ему там минут сорок болтаться подвешенным за ухо.
— Не слышу, что ты сказал?
— Я ничего не говорил.
Боров в каком-то метре от него, он раздулся вдвое против обычного, и глаза выкатились. Германа давно занимал вопрос: видит ли Боров свои ботинки, когда стоит выпрямившись во весь рост? Одно ясно — глубоким зрением он похвалиться не может.
— Герман Фюлькт, сними шапку!
— Нет два раза.
Боров не верил своим ушам, он в смятении озирался по сторонам, кровь отлила от резко побледневшего лица. В классе стояла такая тишина, что было слышно, как дышит ежик на далеком Несоддене. Даже Руби обернулась, ее румянец горел вполнакала.
— Ты сказал «нет»? — негромко сказал Боров и наклонился вперед.
— Сказал.
— Упорствуешь?
Герман уже не помнил, с чего все началось и как дошло до того, что теперь на него надвигается широкомордая физия Борова с трясущимися губами, желтыми зубами и каплями пота на лбу. Кто виноват? Он только знал, что ему очень страшно и что все-таки не надо было идти сегодня в школу.
— Упорствуешь? — переспросил Боров.
Подойти еще ближе он, кажется, не мог.
— Если меня вывесить за окно за ухо, оно порвется, — прошептал Герман.
Боров крепко зажмурил один глаз и выронил указку. Потом он вцепился в помпон и потянул его изо всех сил. Герман двумя руками тянул шапку вниз и отчаянно тряс головой.
Посреди битвы распахнулась дверь, и вошел завуч. Боров отдернул руку с полной пригоршней ниток трех разных цветов. Все, кроме Германа, выстроились рядом с партами. Боров проложил себе дорогу к доске и встал рядом с завучем, но руки прятал за спиной.
Завуч пробежал глазами по классу, на минуту задержал взгляд на Германе и снова воззрился перед собой.
— Сегодняшняя тема — снежки. Сейчас, как вы знаете, снег липкий, и я хочу сказать следующее: один брошенный снежок означает нулевой урок в течение двух дней. Два снежка означают то же самое плюс оставление после уроков в один из дней. Три снежка — сообщение родителям и, возможно, исключение из школы на четыре дня в зависимости от места попадания снежка. Все поняли?
Все молчали — значит, поняли. Боров отер пот со лба и перехватил у завуча инициативу.
— Господин завуч, хочу обратить ваше внимание, что один ученик этого класса ведет себя в нарушение всех правил. Он попросту отказывается...
Завуч вернул себе инициативу: он взял Борова под руку, вывел в коридор и захлопнул дверь.
Боров вскоре вернулся, но какой-то сам не свой, как будто сдулся. Дошел до стула и тяжело рухнул на него. Заискивающе покосился на Германа, словно ища дружбы с ним. Герман перепугался окончательно; хорошо бы провалиться под землю или хотя бы залезть в чернильницу и закрыть за собой крышку.
А Боров тем временем, не в силах даже поднять указку, ткнул самым длинным из своих огромных пальцев в карту и тихо заговорил:
— Норвегия — родина многих выдающихся людей. Она о-о-очень протяженная страна. От Осло до Хаммерфеста расстояние такое же, как от Осло до вечного города — я имею в виду Рим. Здесь на берегу Ослофьорда расположен, например, городок, где родился Герман. Я имею в виду Вильденвея, поэта из Ставерна. И красотка Сельма, сложу тебе я песню...
Тут прозвенел звонок, и дальше Борову не удалось продвинуться. Класс ринулся к дверям, Герман завозился и последним направился к двери с ранцем под мышкой. Боров все сидел на стуле, по-прежнему созерцая карту Норвегии.
— Герман, постой, — окликнул он.
Но Герману совершенно не улыбалось остаться тут с Боровом, который, похоже, тронулся рассудком. Он ускорил шаг, в коридоре сорвал с вешалки куртку и понесся вниз по лестнице под отдаляющиеся возгласы Борова.
Весь школьный двор разом повернул к нему головы. Герман резко остановился, тяжелая дверь клацнула за спиной и захлопнулась. Сердце колотилось все сильнее и сильнее, как будто дверь хлопала теперь под курткой. Держись, Герман, успел подумать он.
Снег прекратился. В кругу девчонок стояла Руби. Накинула капюшон на голову и смотрела, глазопялка любопытная.
Гленн сидел на бортике питьевого фонтанчика, по бокам от него стояли Бьёрнар и Карстен. Герман невольно попятился, но тут же сообразил, что в школе Боров, туда тоже не пойдешь. Он закрыл глаза и шагнул во двор. Досчитал до восьми. До пятнадцати. Запнулся: куда идти?
Первый снежок ударил в голову, когда Герман произносил про себя «двадцать». Шапка сползла, Герман натянул ее снова и открыл глаза. Они уже взяли его в кольцо. Впереди всех стоял Гленн.
— Сними шапку, слабак, — процедил он.
Герман не снял, наоборот, снова закрыл глаза, только теперь это не помогло — он уже все видел. Кольцо сжималось. Гленн размахнулся и задвинул ему в помпон. Карстен и Бьёрнар наседали сзади. Герман выворачивался, двумя руками вцепившись в шапку. Гленн потянул за помпон — и внезапно Герман оказался на земле. Теперь он видел лишь ноги, они маршировали в такт и приближались. Зорро, только и успел подумать Герман. Тому в кино тоже досталось.
— Отпусти шапку! — заорал Гленн.
Герман, конечно, не отпустил. Пусть убивают, пока он жив — не отпустит. Он даже отбрыкивался, но без толку, его взяли в тиски. Еще немножко — и дышать будет нечем. Откуда-то издалека (хотя вот же они все, сгрудились вокруг) слышался общий хор:
— Лысый! Плешивый! Гунявый-вонявый! Лысая башка, дай пирожка! Лысый, поди пописай!
Гленн изловчился, и шапка уехала до ушей, Герман потянул ее назад, и тут что-то случилось. Ноги бросились врассыпную, две руки подняли Гленна за два лопуха. Это фирменный приемчик Борова. Он унес Гленна, который истошно вопил и бился как припадочный, в сторону кабинета завуча. Резко прозвенел звонок на урок.
И внезапно Герман остался один на школьном дворе, он лежал на спине и смотрел в облака. Потом они разъехались в стороны, и Герман увидел, что небо синее, хоть и линялое, как старый надувной матрас, который вот-вот спустит.
Он медленно поднялся на ноги и стал отряхиваться, как делает дворняжка, вылезши из воды. Мир снова погрузился в тишину. Герман поправил шапку и спустился в физкультурный зал.
В раздевалке Яйцо начищал флейту. Герман остановился в дверях. Яйцо с удивлением поднял на него глаза и поначалу не мог сообразить, кто перед ним стоит.
— У тебя сейчас физкультуры нет, — сказал он. — Кругом марш.
И снова занялся своим инструментом.
— Мне нужно забрать мой кед, — сообщил Герман.
Кед обнаружился на полке над раковиной, Герман сунул его в ранец и повернул к выходу.
Яйцо преградил ему путь своей губчатой рукой. Вблизи он мягкий и оплывший, у него сиськи почти, видно, раньше были мышцами накачанными.
— Вы почему называете меня Яйцом?
— Не знаю.
— Меня все так называют?
— Да, Яйцо, все.
Герман поднырнул под его руку и убежал, пока они оба лишнего не наговорили. Потом поплелся в мастерскую. Оттуда доносились какие-то смутно знакомые звуки, Герман слышал их раньше, иногда по субботам родители тоже так шумят. Он распахнул дверь. Фанера сидел на столе, обеими руками прижимая к себе уборщицу. Он резко отпустил ее, и уборщица хлопнулась на пол, удивленно охнув.
Фанера вытаращился на Германа, а он замер у стены и смотрел исподлобья.
— Я... я хотел просто показать ей... клей, — промямлил Фанера, оправляя халат.
Уборщица схватила совок и швабру и устремилась мимо Германа на выход.
— Спасибо, малый, вовремя пришел, пока я не вляпалась вконец, — кинула она на прощанье и припустила вверх по лестнице. А у Фанеры уши стали красные и горели как два факела по бокам головы.
— Тебе чего? — проблеял он.
— Забрать кое-что, — ответил Герман. Подошел к своему месту и вытащил из-под стопки гербарий. Сунул его в ранец, а ранец закинул за спину.
— Домой уносить пока нельзя!
— Можно, — сказал Герман.
— Ты его не доделал.
— И не буду доделывать.
Фанера наморщил лоб.
— Это почему?
— Умру раньше.
Фанера разинул рот и замолк, но ненадолго. Глаза вдруг потемнели, как Черное море. Он решительно сглотнул.
— Больше ты меня не проведешь!
— Проводами не занимаюсь, — сообщил Герман.
— Что с тобой стряслось на этот раз? Всадили нож в спину, да? И сними шапку, когда со мной разговариваешь!
Фанера шагнул в его сторону, но Герман оказался проворнее. Отскочив, он опрокинул Фанере под ноги ведро клея. Фанера сменил стойку на «вольно» и топтался на месте, высоко поднимая колени и отдирая подошвы от пола, как будто вляпался в огромный ком жвачки.
— Нахал! — орал он. — Хулиган! Подожди же!
Ждать как раз в планы Германа не входило, он приосанился и неспешно покинул мастерскую, не повернув головы.
Наверху в коридоре разговаривали. Герман притормозил и стал прислушиваться, потом заглянул за угол. Боров и завуч допрашивали уборщицу. Та несколько раз назвала его имя, решительно показывая в другую сторону. Они сорвались с места и помчались по ложному следу, а уборщица обернулась к Герману и помахала ему тряпкой. Герману даже стыдно стало, что он хотел дать ей пинка под зад.
Задерживаться в школе он не стал, а пошел домой хитрыми кручеными зигзагами, чтобы за ним никто не увязался. Он сворачивал в ворота, проходил чужими дворами, и гадкое подозрение свербило все сильнее. Что такое сказал завуч Борову наедине, отчего тот присмирел и заткнулся? Почему он не вывесил Германа за окно за ухо?
На Оскарсгатен Герман пошел спиной вперед: если кто-то идет по его следам, пусть думает, что он повернул. Рядом на снегу тянулись другие следы. Он даже остановился, чтобы рассмотреть их. Это были следы двух ног с шагом почти в метр, и притом вывернутые носок к носку. Сбоку от каждой ноги — следы палки. Понять, в какую сторону шел человек, почти невозможно. Герман долго-долго разбирался, а потом пошел по этим следам вниз на Фрогнервейен, там они сворачивали влево и тянулись вдоль трамвайных путей до улочки Лангбрекке, потом повернули на нее и остановились перед витриной. Вывеска гласила: «Салон красоты и педикюра на Фрогнере». Герман прижался носом к стеклу, а руку приставил козырьком, чтобы лучше видеть. В салоне сидела Муравьиха. Ноги она поставила на скамеечку, другая женщина стояла на коленях и терла ее ступни, а еще одна тянула ей пальцы. Герман даже дышать перестал. Может, они ищут муравьев как раз? Герману их не было видно, но на полу стоял таз – наверняка чтобы топить в нем муравьев. Неожиданно Муравьиха повернула лицо и посмотрела на Германа. Он пригнулся, но не успел: она заметила его. Вид у нее был не то чтобы сердитый, но ужасно грустный, это даже хуже. Герман сорвался с места и припустил прочь, придерживая шапку, и сбавил скорость только на Драмменсвейен. Чинно прошел мимо лавки Якобсена, даже не взглянув на окна. Его по-прежнему грызла мысль: кто же звонил завучу утром?
Из магазина выскочила мама и побежала за ним, но Герман знай себе шел. Она догнала его на следующем перекрестке, сердитая и запыхавшаяся.
— Герман, что случилось?
— Да вроде ничего.
Герман отвернулся, но мама зашла с другой стороны. Она была не слишком-то похожа на себя-обычную. И до Германа наконец кое-что дошло. Зря они все думают, что обдурить Германа Фюлькта так легко.
— Сегодня на машину Якобсена-младшего наехал трамвай. Весь бок ободрал. Представляешь?! Столько снега навалило, что под ним рельс не видно.
Герман слушал в полтора уха.
— Дело кончилось дракой. Он огрел кондуктора морковкой по голове!
Мама залилась смехом, но Герман не поддержал ее.
— А что это ты сделал с помпоном?
— Ничего.
— От него почти ничего не осталось!
— Ты его плохо пришила. Он взял и оторвался, — сказал Герман и пошел дальше.
А мама осталась стоять.
Обернуться Герман и не подумал.
Снова начался снегопад, и к тому моменту, когда Герман не спеша, вразвалочку завернул за угол, мама уже основательно продрогла.