Андрей Остальский. Очарованный джазмен
СПб.: Пальмира, 2016
Увлекательный остросюжетный роман главного редактора Русской службы BBC будет в одинаковой мере интересен как поклонникам джаза, так и любителям детективов. Великий джазист Глен Миллер таинственно исчез в 1944 году. В том же году в Петрозаводске пошел в гору номенклатурный работник Юрий Андропов, как две капли похожий на пропавшего музыканта… Автор шпионского триллера увязал два эти события друг с другом и предположил, что… Впрочем, об этом вы узнаете сами. А также о том, как Андропов сумел прийти к власти против воли Брежнева и членов политбюро, почему глава КГБ в сейфе на Лубянке хранил тромбон, и как волшебная сила джаза предотвратила мировую войну…
Текст публикуется с любезного разрешения издательства.
Андрей Остальский. Очарованный джазмен
Фрагмент романа
Вернувшись в гостиницу, Питер пошел завтракать. В кармане брюк что-то было лишнее, какой-то там был раздражавший его комок. Оказалось, скомканная салфетка. Хотел ее выбросить, но в последний момент заметил на ней надпись русскими буквами. Прочесть не смог, но догадался, что это адрес. Над ним было написано крупными английскими буквами — «Metro „Kirovskaya”», и тут же кириллицей: «метро „Кировская”». Откуда он взялся: Питер долго и мучительно вспоминал, тер виски, пока официант наливал ему кофе. А потом по ассоциации его осенило — вспомнил, как бармен накануне вечером наливал напитки, всякие жуткие «Северные сияния»… И сегодняшний официант слегка напоминал того бармена — по крайней мере неискренне угодливым, недобрым выражением лица. Тут же вспомнил Питер кларнетиста Гришу, как тот писал на салфетке и что он, Питер, твердо намеревался отправиться по этому адресу, искать человека, все знающего про странную фотографию Гленна Миллера. Теперь, правда, после событий последней ночи, все как будто потеряло смысл, надо было думать о срочной эвакуации, а не искать новых приключений. Но голова трещала, от посещения Останкинской башни он отказался, сославшись не недомогание и вызвав тем немалый переполох. Несколько человек по очереди его долго и занудно уговаривали на несусветном английском, он и половины не понимал из того, что они говорили. Но и понимать не надо было, он только нетерпеливо качал головой, рукой взмахивал: отстаньте! Не поеду на вашу башню, хоть расстреляйте. Наконец отстали все-таки. И делать теперь было особенно нечего.
А может, все же попытаться найти хранителя тайны? Чтобы во всей этой поездке оказался какой-то смысл? Надо бы постараться реабилитироваться. Ну да, угодил в капкан, в западню, дал себя, соблазнить кагэбешной «ласточке», правда, выдающейся, ох, выдающейся… Дал слабину, поддался на чары, дискредитировал себя. Но, если бы при этом что-нибудь удалось выведать эдакое, хоть какое-то было бы перед самим собой оправдание. А иначе все предприятие будет выглядеть каким-то фарсом, абсурдом. Пришел, увидел — не победил, а попал в медовую ловушку. А потом бежал сломя голову…
Питер никак не хотел признаться себе, что рад — да нет, что там рад, по-идиотски, по-мальчишески счастлив — любому предлогу отложить бегство, потянуть время, в тайной надежде, что еще удастся увидеться с Ларой. «Нет, вру, — признался наконец, — не только увидеться... Увидеться — это программа минимум, а хотелось бы большего... Чтобы с толком и с расстановкой. Чтобы снова пережить то, о чем остались волшебно-смутные сладкие воспоминания. „Ласточка”? КГБ? А пусть даже и так!
Наплевать! Но что нужно сделать практически, чтобы ее заполучить? В КГБ, что ли, идти, на площадь Дзержинского являться, говорить им: „Я на все согласен, мне на все плевать, только верните мне вашу «ласточку» поскорее... ”
Кстати, почему название этой птички стало означать нечто ужасное: внешне привлекательную, а на самом деле коварную и беспощадную соблазнительницу? Что такого коварного в милой и безобидной ласточке?
И к Ларе этот идиотский термин никак не походит. Впрочем, к ней никакой не подойдет. Она совершенно особая, не от мира сего...»
Случилось так, будто он, Питер, ненароком пересек какую-то колдовскую черту, сам не заметил, как оказался в другом мире, в зазеркалье, где совсем иные законы и правила. Где не имеют почти никакого значения кремли и белые дома, холодные войны и шпионаж... В этом, зазеркальном, мире всё это — дурацкие нелепые пустяки... Верность родине, патриотизм — о, какая мелочь пузатая... Нет, может, они по-своему и хорошие, даже замечательные вещи, кто он такой, чтобы опровергать... он и сам совсем недавно еще верил в них свято... Какую-то вечность назад — точнее, сутки — на той стороне стекла — он снимал перед ними шляпу почтительно. В струнку вытягивался. Да и сейчас не то чтобы совсем разуверился в них... нет, но будто повзрослел за ночь, понял, что... Как бы это объяснить? Ну вот детские игры важны для обучения, для будущей жизни взрослого, они не ерунда вовсе, нет, по-своему очень даже значительная штука, но... настает момент, заканчиваешь школу, университет, и тебе открывается мера вещей, соотношение всеобщее, в которой игре отводится некое место, но по большому счету не такое уж большое для зрелого человека.
Здесь важно другое: как она голову склоняет чуть набок, глядя своими нездешними глазами, и тебя захлестывает горячая каряя волна... как встряхивает каштановой копной, как неожиданно улыбается, обжигая... Но это такой невыносимо сладкий ожог! Отказаться от этого можно, конечно, но это значит пожертвовать самым замечательным, самым чудесным... Впрочем, жертвуют же жизнью или даже бессмертием души. «О, прости меня, Боже! — чуть-чуть испугался в этом месте бывший католик. — Прости меня, грешного, но не стану же я лгать Тебе...»
Питер не мог вспомнить, когда он в последний раз пытался разговаривать с Богом. Лет в четырнадцать, кажется... И то вышел тогда глупый какой-то разговор... «А сейчас умнее, что ли?» — сердился он сам на себя.
И, кстати, раз уж пошла речь о таких вещах... то как насчет священной супружеской верности? Ему же повезло, у него такая славная жена... Ну и что, что сексуальная жизнь с ней потеряла всякую остроту, стала набором автоматических, безрадостных движений? Это же всеобщий грустный жребий, возрастное... Что же, предать по этому поводу все то замечательное, что у них было в их веселой, легкой и радостной молодости? И пусть сексуальных удовольствий нет больше, но есть же взаимное уважение, дружба, привычка...
Он Дороти и не изменял никогда! Ну, если не считать одного раза, но это было дурацкое пьяное недоразумение, несчастный случай, практически... С кем не бывает! И вообще, Билл рассказывал, что у немцев есть на этот счет замечательная пословица: «Айнмаль ист кайнмаль»; «Один раз — все равно что никогда».
То, что случилось теперь, здесь, в зазеркалье, это тоже другое... это не измена, конечно, это... гораздо лучше... то есть хуже... ох, он совсем запутался!
Питер не был уверен, что он знает название случившегося. Ведь он попал в зазеркалье, но языком его еще не овладел... Для этого должно быть какое-то отдельное, очень важное, весомое слово, от которого люди должны почтительно замирать... Но по другую сторону стекла все это называется отвратительным словом: предательство.
Да, это именно так, если быть честным...
От этой мысли, этого жесткого слова Питер словно протрезвел. И вдруг ощутил, что пересекает зеркальную границу в обратную сторону. Ничего хорошего не было на этой стороне, сплошное уныние и безнадега. Сквозь окно гостиницы было видно обложенное тучами серое небо, ветки редких деревьев, покорно гнущиеся от порывов нагоняющего тоску ветра.
Надо было принимать решение. Что-то делать немедленно. Терять было особенно нечего. У русских, кажется, есть такая пословица: «Семь грехов — одно наказание». Или что-то в этом духе.
Попробовать найти этот самый адрес, эту странную станцию метро: «Кровская», «Кревская» или как там ее... Разыскать этого загадочного человека, все якобы знающего про Гленна Миллера и его советского двойника. Может, это хоть как-то это оправдает все то, что он, Питер, в приступе безумия натворил.
Даже интересно попробовать: удастся ему ускользнуть от слежки? Вряд ли на то чтобы его караулить, брошены слишком большие силы. Воскресенье, как-никак. Можно рискнуть…
Питер не торопясь вышел из гостиницы. Слежка вроде бы определилась сразу: одинокий долговязый товарищ у газетного киоска. Питер решительно направился к станции метро. Товарищ немедленно утратил интерес к печатным изданиям и двинулся вслед за ним.
Спустившись по эскалатору, Питер остановился в нерешительности. Салфетку доставать не стал, положился на память, на то, что узнает слово «Кировская». Но это оказалось нелегко. Заодно Питер посчитал, сколько секунд в среднем поезд стоит с открытыми дверями. Долговязый держался метрах в пятнадцати, притворялся, что рассматривает списки станций. Разобравшись со схемой, Питер вскочил в вагон. Долговязый еле-еле успел вбежать в дальнюю дверь. На следующей станции Питер вышел, стал растерянно оглядываться по сторонам. Долговязый тоже вышел, уже не скрываясь, следил за Питером. И когда двери стали закрываться, Питер одним прыжком влетел в вагон, причем закрывавшиеся уже двери пришлось придерживать руками. Долговязый на полсекунды опоздал, и его злое лицо проехало мимо, оставшись на платформе. На следующей остановке Питер вышел, перешел на противоположную платформу и поехал в обратную сторону.
Выйдя на «Кировской», он постоял посреди зала: никого. Нет слежки, нет! Ха-ха, КГБ хваленый…
А как теперь адрес найти? Не будешь же по-английски прохожих опрашивать. Разве что…
Вот что придумал Питер: он притворился немым. Подходил к людям, глядел в глаза жалобно, громко, противно мычал, бил себя в грудь, показывал салфетку. Одни отмахивались, качали головой, смотрели раздраженно, а то и подозрительно: одет Питер был не по-здешнему… Но кое-кто откликался, указывал куда-то рукой, что-то еще объясняя на словах. Питер кивал, делал вид, что понимает. Кружил, заходил в какие-то глухие дворы и тупики, приходилось возвращаться, но постепенно все-таки продвигался куда-то и, наконец, оказался перед домом номер семнадцать. Питер осмотрел дом. Здание было старинное, запущенное, давно не крашенное. Во дворе сидели на лавке старухи. Но ничего подозрительного видно не было.
«Если тут засада, — меланхолично думал Питер, — то я все равно ничего не замечу. Впрочем, зачем им теперь засада, после минувшей-то ночи…»
В подъезде резко пахло смесью мочи и вонючих сигарет, еще чего-то невообразимого, валялись какая-то арматура и неаппетитные куски отбитой штукатурки. Лифт не работал, пришлось подниматься на пятый этаж пешком. Дверь восемьдесят восьмой квартиры была обшита дешевым, темно-коричневым дерматином. Питер поднес руку к звонку и на секунду замер. Стоял с закрытыми глазами и не решался нажать на кнопку. В голове его проносилось: «Может, не стоит? Может, отдернуть руку? Пока еще не поздно, пока не звонил звонок… Повернуться, спуститься вниз, пройти назад мимо старух, прочь из этого странного двора, на улицу, найти такси, вернуться в гостиницу, в понедельник пойти в посольство, все им рассказать… Они не похвалят, но выручат, непременно выручат, и можно будет вернуться в нормальную жизнь, забыть Россию как сон… Забыть Лару... Шанс ведь есть еще, ей-богу же есть!»
Но в итоге упрямо покачал головой и, заглушая внутренний голос, решительно нажал на звонок. Он звякнул негромко, неуверенно, резко оборвавшись. За дверью вроде бы было тихо. Питер уже собирался звонить во второй раз, поднял руку, и тут дверь вдруг открылась.
Стоявшему перед ним человеку было лет пятьдесят, у него были красные, болезненные глаза. Одет он был во что-то домашнее, затрапезное, старое, почти ветхое.
— Do you speak English? — спросил Питер, чувствуя себя идиотом; конечно, такой человек не может говорить по-английски.
Но тот только кивнул: само собой разумеется, а как же. И вообще не выказал ни малейшего недоумения по поводу появления американца на пороге своей квартиры. Посторонился, мотнул головой, что-то пробормотал, кажется, пригласил войти. Питер оказался в небольшой комнате, обставленной рухлядью, с грязными выцветшими обоями на стенах, но в углу стояла сверкающая, дорогая система «Грюндиг» с большими колонками, словно попавшая сюда из какой-то совсем другой обстановки.
Хозяин квартиры заметил взгляд Питера, удовлетворенно кивнул головой, сказал:
— Я — Петрович. I am Petrovich.
— Pe…pet-ro-vich? — ошеломленно переспросил Питер.
— Да, так меня зовут. That is what they call me. Do take a seat, please. Садитесь, пожалуйста.
Питер покорно сел на старый, скрипучий стул. Потом тут же опять вскочил, протянул руку для пожатия, сказал по-английски:
— Я тоже… тоже Петрович… Вернее, Питер.
— Очень приятно… Петрович — это отчество. Это значит, что моего отца так звали: Петр, Питер.
— Да, мне уже рассказывали об этом русском обычае. Очень романтично.
— Романтично? Не думаю… Хотите чаю?
— Нет-нет, спасибо, я недавно завтракал.
— Ну, тогда к делу. Я вас, собственно, ждал.
— Вас, наверное, предупредил Гри…
Петрович взмахнул рукой: не надо имен. Питер осекся. И стал нервно осматриваться по сторонам: где здесь могут быть спрятаны «жучки»?
Хозяин квартиры встал, пошел к окну, выглянул во двор.
— Вроде бы все чисто. Да и здесь тоже, — Петрович обвел рукой комнату, — не думаю, что есть что-нибудь… Но у нас такая пословица: «Береженого Бог бережет».
Потом он пошел к полкам — они были заставлены десятками виниловых дисков.
— Не возражаете, если мы послушаем Гленна?
Питер кивнул, а Петрович поставил пластинку. Зазвучала лихая «Pennsylvania 6-5000».
— У меня всегда повышается настроение, когда я это слушаю,— сказал Петрович.
— И у меня, у меня тоже, — обрадовался Питер, — и тянет танцевать!
— И жена моя тоже это любит. Не знаю почему, вроде ничего особенного… Жена у меня, извините, в больнице, у нее редкая форма рака.
— Извините, — забормотал Питер,— может, я зайду в другой раз?
— Нет-нет, неизвестно, будет ли этот другой раз… Значит, вы пишете книгу о влиянии Гленна на Советский Союз?
И тут Питера сразу отпустило напряжение. Он сел на своего конька. Под музыку Гленна рассказ шел замечательно. Правда, иногда он увлекался, начинал говорить слишком быстро и сложно, собеседник хмурился, ему было трудно следить. Питер останавливался, повторял заново, медленней; Петрович удовлетворенно кивал, к месту смеялся.
Наконец он дошел до истории про фотографию — не про нью-йоркскую, про нее Питер инстинктивно решил не упоминать. А про московскую. Про то, что случилось в Доме на набережной. Про странный слайд, неизвестно откуда взявшийся.
— Взглянуть можно? — спросил Петрович.
— Разумеется. — Питер достал слайд из кармана и протянул его собеседнику.
Тот взял снимок в руки аккуратно, почти нежно. Разложил на столе, вооружился мощной лупой, направил яркий свет…
Бормотал что-то по-русски, морщился. Потом сказал:
— По-моему, это скопировано с моего снимка… Да-да, я уверен… Но кто это мог сделать? Значит, среди моих друзей завелся «крот»… впрочем…
Петрович достал темно-синий альбом, в котором оказалась целая серия снимков человека, похожего на Гленна Миллера в разные периоды жизни.
— Но кто это? Неужели все-таки Гленн Миллер? Неужели он действительно выжил — и оказался в СССР? — спросил Питер.
Петрович кинул на Питера какой-то странный взгляд. Как будто хотел убедиться, что этому человеку можно доверить тайну. Потом опустил глаза, сказал тихо-тихо:
— Похоже, что так.
— Но как это могло случиться? Это невероятно… Послушайте, наверняка это все же не он, а просто кто-то на него очень похожий, в такое совпадение все же гораздо легче поверить.
— Думаю, что все-таки это Гленн Миллер! — отвечал Петрович. — Вижу, что не верите. Я и сам-то не до конца… но думаю, это он! Но не только!
— Что значит, не только? Что вы имеете в виду?
Петрович молчал некоторое время, протирал свою лупу, снова изучающе смотрел на Питера. Потом вдруг встал, опять подошел к окну, посмотрел во двор. Вернулся. Сказал:
— Ну что же, моей собственной книги мне, видно, уже не написать… Возьмете в соавторы?
Питер заерзал на старом стуле, промычал что-то неопределенное. Сказал:
— Это зависит…
— Я понимаю, что это — зависит, — сказал Петрович. — Но, поверьте, у меня есть совершенно сенсационный, но и огнеопасный материал… Вы не должны его использовать в ближайшие пять лет — или вплоть до одного события, которое я назову вам позже. Но зато потом печатайте! Только поделитесь гонораром — десять процентов, мне или моим наследникам. И тысяча долларов прямо сейчас, а то, простите уж за такое вымогательство, но мне на лечение жены деньги позарез нужны… Договорились?
Питер опять замычал, потом выдавил:
— Я не могу вам дать никаких гарантий. И тысячи у меня с собой нет. Меньше половины — четыреста.
Петрович махнул рукой:
— Ладно, пусть будет четыреста… А гарантий и не надо, особенно в письменном виде… Не хватало еще такую бумажку дома держать. Вы же джентльмен?
— Ну, знаете, и среди джентльменов встречаются люди не очень честные, а вы меня в первый раз видите!
— Неважно. Придется рискнуть. Смотрите.
Петрович быстро переворачивал страницы своего альбома. Все тот же человек, так похожий на Гленна Миллера, на глазах старел: снимки были расположены в хронологическом порядке. И вот, сделав торжественную паузу, Петрович открыл последнюю страницу. Здесь был один парадный, подретушированный снимок, вырезанный из журнала. Под снимком надпись по-русски и по-английски: «Член политбюро ЦК КПСС, товарищ Андропов Юрий Владимирович».
Питер был потрясен. Сказал:
— Нет… Нет, этого просто не может быть! Это чепуха, безумная фантазия какая-то. Я не могу в это поверить!
— Дело ваше, но послушайте, что я хотел бы вам рассказать..
Тем временем на диске начался следующий трек, это был «Chattanooga Choo Choo».
— Ох, много бы я дал, чтобы услышать это живьем! «Listen to My Version», — подпевал Петрович. — «Послушайте мою версию». Очень уместно!
Петрович сделал музыку погромче.
(…)
